Карберонъ устроилъ графу и пріемъ ко двору. Императрица приняла Каліостро съ улыбкой, но милостиво. Она уже охладла къ масонамъ и хотя не преслдовала ихъ, но далеко не такъ покровительствовала, какъ лтъ пятнадцать тому назадъ. Къ тому же она убдилась, что они не такъ ей полезны, какъ она предполагала, а мечтательность и прекраснодушное фантазерство казалось ей смшнымъ и опаснымъ.

Каліостро показалъ нсколько опытовъ во дворц. Екатерина внимательно слдила, но потомъ произнесла:

— Браво, графъ! Но что сказалъ 6ы мой другъ, покойный Вольтеръ?

Узнавъ, что Каліостро занимается медициной и лечитъ, она совтовала ему обратить особенное вниманіе именно на эту отрасль знанія, потому что — облегченіе человческихъ страданій — достойное эанятіе мудреца.

Докторъ Роджерсонъ самодовольно закашлядся, принявъ замчаніе на свой счетъ, но посмотрдъ на Кадіостро косо.

Первыя пробы леченія Каліостро производилъ дома на своей жен, когда у нея болла голова или зубы. Понемногу онъ сталъ исцлять нкоторыя болзни, то пользуясь извстными лекарствами, то составляя снадобья самъ, то наложеніемх рукъ безъ всякихъ медикаментовъ, то приказывая нездоровью, какъ слуг, покинуть болящаго. Онъ вылечилъ барона Строганова отъ нервнаго разстройства, Елагина, Бутурлину и многихъ другихъ. Наконецъ, онъ избавилъ отъ неизлечимаго рака асессора Ивана Исленева, чмъ особенно прославился въ русской столиц, потому что Исленевъ посл выздоровленіл впаль въ какое-то восторженное слабоуміе, запилъ и цлыми днями бродилъ по улицамъ, прославляя прізжаго чудотворца, а за нимъ слдомъ бгала жена его, ища повсюду своего пьянаго мужа.

Слава Каліостро распространялась по разнымъ слоямъ общества; посл господъ къ нему повалила челядь: лакеи, повара, кучера, форейторы и горничныя. Съ бдныхъ онъ ничего не бралъ и даже снабжалъ ихъ деньгами и платьемъ. Однажды онъ исцлилъ даже на разстояніи, сидя у Потемкина во дворц и не вставая съ кресла. Со свтлйшимъ его связывала крпкая духовная связь, такъ какъ Григорій Александровичъ съ первой встрчи полюбилъ графа и увровалъ въ его силу и знаніе. Впрочемъ, было еще одно обстоятельство, которое привлекало къ Каліостро русскаго баловня и даже приводило его часто въ небольшія темноватыя комнаты у Лт-няго сада. Потемкинь полюбилъ не только графа, но и графиню, и сдлалъ это, какъ и все, что онъ длалъ, безъ удержа и безъ оглядки. Каліостро, можеть-быть, и замчалъ это, но смотрлъ сквозь пальцы, не придавая большого значенія любовнымъ исторіямъ, зная Лоренцу въ сущности врной подругой н отлично понимая, что, во всякомъ случа, шума поднимать не слдуетъ.

Уже три мсяца прошло, какъ графъ пріхалъ въ Петербургъ; городъ уже не такъ удивлялъ чужестранца, и темныя послднія августовскія ночи уже не томили безсонницей Лоренцу. У Потемкина горли три лампадки передъ образами, и свтъ ихъ мшался съ алыми лучами заката. Въ окна былъ виденъ золотой прудъ и круглыя, свтлыя ивы. Самъ свтлйшій въ халат безь парика сидлъ на низкомъ диван и слушалъ печально и мрачно, что говорилъ ему бгавшій по комнат Каліостро. Наконецъ, тотъ умолкъ. Потемкинъ медленно, будто съ трудомъ, началъ:

— Регенерація, говоришь. Регенерація духа, возрожденіе… ахъ, графь, есдн бы врить, крпко врить, что это возможно! Что это не аллегорія! Душа такъ истомилась, загрязнилась. Порою самъ себ въ тягость! Молитва? Но нужно, чтобы растопилось сердце, чтобы слова молитвы не тяжелыми камнями падали куда-то. И куда? Съ перваго взгляда я полюбилъ тебя, поврилъ, но какъ преодолть косность тла, плоти? Охъ, какъ трудно! Я понимаю, чувствую, что разорви цпи, путы тла, желаній нашихъ малепькихъ, себялюбія, гордости, корысти, и сдлаешься легкимъ, какъ перышко, какъ стекло свтлымъ.

— Я говорилъ вамъ, ваша свтлость, вншнія наружныя предписанія, которыя способствуютъ внутреннеи побд.

— Говорилъ, помню… Врод нашихь постовъ. Что-жъ, это хорошо. Но вотъ что мн смшно. Скажемъ, построить домъ въ этомъ саду, аккуратный, съ кухней и баней и удаляться туда для духовнаго возрожденія по извстнымъ числамъ! Вотъ, что меня смшитъ. Нтъ, пустыня, такъ пустыня въ лсу, въ тундрахъ у Благо моря, съ комарами и грязью. Или въ шум и пьянств, ничего будто не мняя, вдругъ измниться. Можетъ-быть, это еще трудне. А такъ, какъ ты говоришь, мн что-то не очень нравится. Это для нмцевъ годится.

— Для всякаго человка свои нути, свои правила спасенія. Я думаю, ваша свтлость, вашъ путь возрожденія не требуетъ измненія вашихъ вншнихъ привычекъ.

— Привычки-то у меня очень затруднительныя.

— Вамъ помогутъ Небо и ваши друзья.

— Знаешь? На Бога надйся, а самъ не плошай. А друзья? До перваго чина, до первой бабы. Какіе у меня могутъ быть друзья?

— Вы очень мрачно и несправедливо смотрите на людей.

— Поврь, справедливо. Да я вдь знаю, на что твой намекъ. Теб-то я врю. Не врилъ бы — не говорилъ бы.

Графъ поклонился. Потемкинъ, помолчавъ, добавилъ съ запинкои:

— Еще меня одно смущаетъ. Не отводишь ли ты меня отъ церкви? Это ты брось.

— Помилуйте, ваша свтлость, разв я говорилъ когда что-нибудь подобное? Наоборотъ, крпче держитесь за вншнюю церковь, особенно если она вамъ помогаетъ.

— Ты очень свободный человкъ, графъ, свободный и широкій. Ты во всемъ это такъ. Вдь я передъ тобой виноватъ.

— Я не знаю вашей вины передо мною.

— Не знаешь?

— Не вижу никакой вины.