— Раньше смерти помирать не будем.— В лице Аникея появилось знакомое Ворожневу упрямое и властное выражение.— С утра запрягай Серого — пускай Мрыхин катит в район к Коробину и нагонит на него страху.

— А если он заупрямится?

– Мрыхин, что ль? Л с какого резону? На чьи деньги ом каждый раз опохмеляется? Неужто он думает, что если нас спалят, то его им божницу посадят и молиться будут?

Порядок! — Понимающе качнул головой Никита.— И случае чего я эту инструкцию ему втолкую...

Па обратном пути пусть захватит доктора,—распорядился Аникей.— Хотя, я думаю, Коробин сам догадает-ся кого-нибудь прислать. И еще вот что — чуть свет зови ко мне Шалымова и зоотехника.

Никита опасливо покосился на дверь, за которой гремела посудой Серафима, подмигнул.

— А твоей благоверной откроемся?

— Ни в коем разе! — сурово остановил его Лузгин.— Кроме нас двоих, никто не должеи... Баба что сито: ничто в ней не держится. Или не утерпит, или по глупости похвастается кому. Так что давай втихую...

Вперевалочку, по-утиному ступая, Серафима внесла в горенку сковородочку с яичницей, поставила на металлический кружок на столе.

— Очухался наш хозяин,— тихо сказал Никита.— Полегчало ему... Только ты не завизжи от радости, а то с тебя станет!

Жена робко подошла к кровати, погладила Аникея по лежавшей на одеяле руке, горестно завздыхала:

— Что же ты это, Аникеюшка, надумал? Изводишь себя для людей, а заместо благодарности...

— Ладно, не расстраивайся, Сима,— успокаивал ее Аникей.— Руби утром голову курице да вари понаваристее суп, чтоб мне поскорее на ноги встать, а там мы еще посмотрим, кто кого!

Утром его разбудил нудно зудевший на кухне, как осенняя муха о стекло, голос Зябликовой. Аникей быстро обмотал голову полотенцем, напустил на лицо страдающее выражение, тихо застонал.

— Что с тобой, Аникеюшка? — вбежав в горенку, испуганно зашептала Серафима.— Плохо тебе?

— Сей-час... нрой-дет,— словно с трудом ворочая языком, натужно постанывая, ответил Аникей и минуту полежал с закрытыми глазами.— Кто это там пришел?

— Фенька это, зоотехник. Да не к спеху, невелик начальник — может и потом прийти.

— Нет, давай ее сюда. Отпустило уже. Дело не терпит...

Зябликова вошла осторожно, оглядываясь, точно боялась кого-то разбудить, но, едва увидев лежащего в кровати председателя, по привычке затянула свое.

— Это что ж такое, Аникей Ермолаевич!' Захожу нынче чуть свет на ферму, и на тебе — одни сплошные безобразия.

Аникей хорошо зпал манеру зоотехника начинать любой разговор с жалобы на кого-нибудь — на заведующего фермой, на ветеринарного врача, па доярок. Лицо у нее при этом всегда было обиженное, недовольное, словно ей незаслуженное оскорбление нанесли. Сегодня Лузгин не дал ей выговориться, остановил в самом начале:

— Перестань ныть, Феня! Верю, что ты и за хозяйство болеешь, и с утра все обежала. Сядь вон на стул да послушай.

Зябликова послушно присела к столу, вынула из кармана жакетки блокнот и карандаш; худощавое, постное лицо ее застыло в напряженном внимании.

— Перво-наперво перетасуй обе фермы,—говорил, точно диктовал, Лузгин.— Тех первотелок, что получше, переведи в коров, и пускай они по всей форме числятся за доярками, а тех, что похуже,— загони на старые конюшни...

Рука с карандашом застыла в воздухе.

— Кто ж там за ними будет ходить, Аникей Ермолаевич? Молоко у них перегорит, они запустятся!

— Ну и пускай перегорает,— не глядя на зоотехника, сказал Аникей.— Что, жалость взяла?

— А как же! — Зябликова оторвалась от стола, приподнялась, но, скованная вязким взглядом председателя, снова медленно опустилась на стул.— Ун? больно телки у нас бравые, Аникей Ермолаевич, раздоятся, красавицы будут, а не коровы! Породные ведь...

— А кого тебе больше жалко — себя или телок? — неожиданно оборвал ее Аникей.— А если через день-два комиссия на голову свалится? Что ты тогда запоешь?

— Ох, погубите вы меня, Аникей Ермолаевич! — тихо всхлипнув, заговорила Зябликова, засморкалась в платок.— А как же документы-то? Первотелки же по всем книгам числятся, и стельность их отмечали, и отел.

— Это но твоя печаль! Бумага для того и существует, чтоб на ней писать что хочешь. Мы этих телок в бычки переведем и отправим па мясопоставки. И опять-таки бу-дем в выигрыше, Премия и тебе отвалится как пить дать!.,,

— Да зачем мне эта промин...

– Раньше вроде не отказывалась,— заметил Аникей С укором и тут же приободрил:—Не вешай нос, Феня! И по ходи ты как ненастный день, поласковее с людьми будь, а то ведь ты но улыбнешься сроду, всех только пилишь и пилишь... Хоть бы вон с моей Серафимы взяла пример, штукатурилась бы, румяна наводила, а то иной раз смотреть на тебя — тоска смертная. На ферме, гляди, молоко враз свертывается, когда ты туда приходишь.