Зябликова молчала, обиженно подясав губы, и Аникей решил, что он немного перестарался.

— Ну ступай, да не дуйся на меня, это я тебе как отец родной говорю, добра желаю!..

Следом за зоотехником явился бухгалтер Шалымов. Не спрашивая разрешения, разделся в горенке, шмякнул на стол раздувшийся, как подушка, портфель, вынул, из нагрудного кармана расческу, причесал перед зеркалом жидкие волосы, прикрывая розоватую лысину, продул расческу, сунул ее на место и только тогда придвинул к кровати стул и деловито, обстоятельно уселся.

— Что это портфель у тебя брюхатый стал? — спросил Аникей.— Кирпичей ты туда для весу наложил, что ли?

— Если будем топиться, то мои бухгалтерские книги и за кирпичи сойдут,— неулыбчиво пошутил Шалымов.— Вчера после бури забежал в контору, взял на хранение домой. «А вдруг, думаю, они кое-кому срочно понадобятся?»

— Хитер, цифроед! — крикнул Аникей и даже потер от удовольствия руки.— Серафима! Живо чаю нам давай! Да поднеси Прокофию покрепче чего...

— Никаких градусов! — сухо отрезал Шалымов и озабоченно добавил: — Вот когда ликвидируем, заткнем эту дырку — тогда можно и позволить себе. А сейчас и без того жарко... Дело не шуточное — может и вот так кончиться...— Он положил два разведенных пальца, указательный и средний, на два других так же растопыренных пальца крест-накрест и поднял эту комбинацию на уровень председательских глаз.— Угадал? Решетка. Мы их будем видеть, а они нас нет.

— Куда ясней.— Лузгин откинулся на подушку и некоторое время молчал.— По острому ножу ходим... Сколько тебе надо дней, чтобы все книги переписать и навести, полный ажур? Для начала наведем порядок в животноводстве, остальное потерпит...

— Дня три-четыре, если отрывать не станешь. Возьму счетовода на помощь, и засядем с утра пораньше. Зябли-кова под рукой пусть будет.

Они уже допивали чай и заканчивали все расчеты, когда на кухне послышалась какая-то возня и на пороге горенки вырос Никита Ворожиев.

— Нютка к тебе рвется,— подмигивая, сказал он.— А Серафима, известно, дает ей от ворот поворот.

— Нашли время цапаться! — Аникей в сердцах сплюнул.— Небось, если в тюрьму определят, ни одна холера не придет навестить.

— Не допускать, значит, ее до тебя?

— Это почему? Разве она нам не полезный человек? Тебя, Никита, не остановить, так ты всех взашей вытолкаешь. Нюшка с пустыми руками не прибежит. Кличь ее да уйми Серафиму...

Шалимов забрал свой портфель и тоже удалился, а минуты через две в горенку степенно вошла Нюшка. По случаю прискорбного события она оделась во все темное, но, несмотря на монашеский наряд и явное желание 'выглядеть озабоченной и приунывшей, полные живого лукавства глаза и нежные, подвижные ямочки на щеках выдавали ее истинное настроение.

— Всю ночь глаз из-за тебя не сомкнула,— проговорила она быстрым, горячим шепотом.— Как растянулся ты, я чуть сознанию не лишилась, спасибо, бабы поддержали, а то бы тоже не хуже тебя грохнулась...

— Будет тебе притворяться-то,— улыбнулся Аникей.— Иди сюда, садись рядом...

— А если Серафима твоя влетит? Прямо как бешеная бросается. Что ты ее держишь в доме, привязал бы лучше на улице — тогда бы уж никто к тебе не вошел. Во всей деревне злее собаки бы не было.

— Накинь вон крючок на дверь, и дело с концом,— посоветовал Аникей.— А то разве дадут отвести душу?

Нюшка так и сделала — закрыла дверь на крючок, развязала темный в синюю горошину платок, пустив по плечам волнистые льняные волосы, села на край кровати и, двигая бедрами, оттеснила Аникея к стене.

— Что у тебя болит-то?

— А черт его знает! — Аникей сокрушенно вздох-пул.— Вишь, как звездануло — и с копыт долой. Еще разок вот так прижмет, и поминай как звали...

Он гладил Нюшку ладонью по спине, все ближе сползая к ней, потом опустил руку на ее полную дрожкую грудь, но Нюшка строго спела к переносью топкие брови, убрала руку, словно это была по рука, а что-то неживое.
– Раз больной, то и лежи, нечего шариться где не след, наставительно сказала она, тая улыбку на губах, готовая прыснуть от смеха.— И чего вы, мужики, такие неуемные — уж, кажись, от смерти в трех шагах побывал, ан нет, все ему неймется, с постного на скоромное тянет...
– Потому и неймется, что, может, жить-то осталось пустяк какой,— ответил Аникей и, притянув Нюшку за плечи, жадно впился в ее мягкие податливые губы, долго не отрывался.— Эх, сбросить бы годков десять, закрутили бы мы с тобой, только пыль бы пошла столбом! Отдал бы Егорке Дымшакову всю власть, бери, даром не надо, и закатились бы куда-нибудь на Север...

— Это чего мы там не видали? — передернула плечами Нюшка.— И тут с тоски не знаешь, куда себя деть, а там и вовсе бы засохла...

— Ну да что об этом! — Аникей снова прилег на подушку.— Лучше скажи, что народ говорит?

— О тебе только и разговоры одни, о чем еще!

— Что хоть брешут? Жалеет кто или у всех бельмом на глазу? Да не финти, не подслащивай, говори как есть...

— Кто как, но больше всего надеются, что ты уж на свое место не вернешься, раз тебя так скрутило... Выйдет, мол, ему пенсия, а мы к Прасковье Васильевне попросимся.

— Еще бы! Она давно ждет вас, ночей не спит! Все глаза проглядела, калачей наготовила.— Аникей даже забыл на время, что он тяжело болен, распалялся без меры.— Нужен ей лишний хомут на шею, мало ей своей упряжки!..

— Все, дескать, дело в землю уперлось, что за нашим колхозом числится,— доложила последнее, что слышала, Нюшка.— А так бы она с радостью!

— Я гляжу, и ты в это сарафанное радио поверила,— заметил с огорчением Лузгин и укоризненно покачал головой.— Вроде умом тебя бог не обидел, а ты не разбираешься, жрешь, что дают. Снаружи-то оно, может, и так все выглядит, да подкладка у всего этого дела другая...