Мэнсон понимал также, что, в случае отказа Сьюзен Аткинс выступить в суде, нашей единственной надеждой останется Линла Касабьян. Спустя какое-то время адвокат Линды, Гари Флейшман, отказался встретиться с Цыганкой — до такой степени его стали раздражать ее чрезмерно частые посещения. Цыганка множество раз повторяла ему: если Линда не даст показаний, всех отпустят по домам. Флейшман однажды взял Цыганку с собой, отправляясь на очередную встречу с подзащитной. Цыганка объявила Линде — в присутствии нескольких свидетелей, — что та должна солгать, сказав, будто бы в ночи убийств Тейт — Лабианка она не покидала ранчо Спана, а вместе с нею осталась у водопада. Цыганка обещала поддержать этот ее рассказ.

Будь мне дано выбирать основного свидетеля обвинения между Сьюзен и Линдой, я с огромным облегчением выбрал бы Линду: она никого не убивала. Но, спеша передать дело большому жюри, мы заключили с Аткинс договор, условия которого должны были теперь выполнять, хотели того или нет. Если только Сьюзен не передумает.

Но и такой вариант имел острые углы. Если Сьюзен не даст показаний, нам потребуется помощь Линды — но без показаний Сьюзен мы не могли доказать вину Касабьян, так что же мы тогда смогли бы предложить ей взамен? Флейшман хотел добиться для нее полной неприкосновенности, но (с точки зрения Линды) куда лучше предстать перед судом и быть оправданной, чем получить неприкосновенность, дать показания против Мэнсона и затем рисковать, подвергаясь угрозам мести со стороны “Семьи”.

Этот момент нас весьма беспокоил. До какой именно степени нас снедало это беспокойство, показывает сделанный мною телефонный звонок. После того как Мэнсону было предъявлено обвинение в убийствах Тейт — Лабианка, власти округа Инио отозвали назад ранее предъявленное ему обвинение в поджоге — хоть и имели достаточно доказательств. Я позвонил Фрэнку Фоулзу и попросил его вновь подать заявку на предъявление обвинения — что он и сделал 6 февраля. Вот до какой степени мы опасались, что Мэнсон вскоре окажется на свободе.

Февраль 1970 года

Может показаться немыслимым, чтобы человек, обвиненный в серийных убийствах, мог сделаться героем контркультуры. Но для кого-то Чарльз Мэнсон стал именно таким символом.

Незадолго перед тем, как самой уйти в глухую оппозицию, Бернадин Доурн сказала собравшимся на слете организации “Студенты за демократическое общество” [125] : “Прикончить этих богатых свиней их собственными вилками и ножами, а потом ужинать в той же комнате — потрясно! “Метеорологи” понимают Чарльза Мэнсона”.

Андерграундная газета “Дитя вторника”, называвшая себя “голосом йиппи”, обвиняла конкурирующее издание “Лос-Анджелес фри пресс” в том, что те уделяют Мэнсону слишком много внимания, — но затем опубликовала его фото во всю обложку, сопроводив надписью: “ЧЕЛОВЕК ГОДА”.

На обложке следующего номера Мэнсон изображен распятым на кресте.

На прилавках психоделических лавочек появились плакаты с Мэнсоном и майки с его фотографиями, вместе со значками “Свободу Мэнсону!”

Цыганку и других участников “Семьи” приглашали на вечерние радиоэфиры, чтобы послушать, как те поют песни Чарли и во всеуслышание проклинают прокуратуру за “издевательство над невинным человеком”.

Растянув привилегии собственного защитника до невероятных пределов, сам Мэнсон дал огромное количество интервью независимой прессе. Несколько радиостанций также взяли у него телефонные интервью из здания окружной тюрьмы. А в списке его посетителей, среди "свидетелей по материалам следствия", теперь попадались и кое-какие известные имена.

“Я влюбился в Чарли Мэнсона в первый же раз, как увидел по "ящику" его ангельское лицо и сверкающие глаза! — восклицал Джерри Рубин [126] . Воспользовавшись перерывом в слушании дела “чикагской семерки”, Рубин отправился по стране с лекциями и навестил Мэнсона в тюрьме, после чего вероятность использования Мэнсоном разрушительной, подрывной тактики на собственном процессе резко выросла. По словам Рубина, Чарли болтал без умолку три часа подряд, сказав ему, помимо всего прочего, следующее: “Рубин, я не принадлежу к твоему миру. Всю свою жизнь я провел в тюрьме. Я был ребенком-сиротой, слишком уродливым, чтобы кто-то захотел меня усыновить. Теперь я чересчур прекрасен, чтобы оказаться на свободе”.

“Его слова и мужество вдохновили нас, — позднее написал Рубин. — Души Мэнсона легко коснуться, поскольку она лежит прямо на поверхности” [127] .

И все же Чарльз Мэнсон — революционный мученик — обладал имиджем, открыто поддержать который не каждый бы решился. Тот же Рубин признал, что его просто бесил “невероятный мужской шовинизм” Мэнсона. Репортер из “Фри пресс” был поражен, обнаружив в Мэнсоне законченного ненавистника и евреев, и чернокожих. А когда кто-то из бравших у него интервью предположил, что Мэнсон — такой же политический заключенный, как и Хьюи Ньютон [128] , Чарли с очевидной досадой переспросил: “Это еще кто такой?”

Таким образом, группа, выступавшая в поддержку Мэнсона, на поверку оказалась хоть и горласта, да невелика. Если верить репортажам газет и телевидения, большинство молодых людей, которых средства массовой информации свалили в одну кучу под вывеской “хиппи”, поспешили отмежеваться от Мэнсона. Многие говорили, что воплощаемые им идеи — скажем, насилие — прямо противоречат их собственным убеждениям. И большинство ругали его, страдая от “виновности по внешнему сходству”. Некий юноша пожаловался репортеру “Нью-Йорк таймс”, что путешествовать автостопом стало практически невозможно. “Если ты молод, носишь бороду или просто длинные волосы, водители смотрят на тебя как на “маньяка-убийцу из того калифорнийского культа” и жмут на газ”.