Шрифт:
Он поднялся и заходил из угла в угол.
— Ну, да ладно! Я в Думу работать пойду, у меня планов не сосчитать! Дайте мне пять-десять лет, я московские улицы золотом замощу! Главное ведь в общественном деле что? О собственных интересах забыть! А это ой как непросто! Потребности собственного «я» — немереные, и со своей душонкой не всякий сможет совладать. Сила для этого нужна и чистота.
— А ты чистым себя считаешь? — спросила мать, не поднимая глаз.
— Да пока душу ничем не запоганил, хотя многие пытались помочь. Не вышло, — резко ответил Савва.
— Как съездил в столицу? Что там? — поинтересовалась Мария Федоровна, поправляя чепчик.
— Все то же. Нева течет, Петр на месте. — Савва откинулся на спинку кресла и вытянул ноги, пытаясь найти удобное положение, при котором спина не будет болеть.
— Не смей при мне имя антихриста этого упоминать! — мать перекрестилась двумя перстами.
— Почему антихриста?
— Будто сам не знаешь! Еще в начале царствования старообрядцы увидели в нем антихриста по делам его, а позже еще более утвердились в этом. В Святом Писании как сказано? «…Даст им начертание на десней руце их или на челех их». Сие означает, что все слуги антихристовы отмечены будут знаком на руке или на лбу. А он приказал солдат клеймить на руках особым знаком, собственноручно им нарисованным, который сверху еще и порохом натирали, чтобы лучше въелось. Разве ж не антихристова печать? И то правда говорят — доброе дело на костях и крови людской не делается. Антихрист, он и есть антихрист. Сохрани Господь! — снова перекрестилась Мария Федоровна.
Савва, наконец, нашел удобную позу и застыл, наслаждаясь отсутствием боли.
— Ты мне скажи лучше, что это ты надумал — опять летом не отдыхаешь, по слухам, что мне донесли, поселился на стройке в театре своем, живешь в комнатушке, среди грязи, сора, пыли. Виданное ли дело? — пробуравила она сына взглядом.
«Вот оно что — понял Савва. — Вот для чего сюда зван. Про театр главный разговор. Что ж. Все — правда. Действительно ночевал почти все лето в комнатушке рядом с конторой театра, чтобы на дорогу время не тратить и за работой прямо с утра присмотреть. К тому же осветительной системой сцены лично занимался. Выписанные из-за границы приборы для замысленных усовершенствований сам в работе пробовал. А еще вместе с Шехтелем для удобства актеров задумали уютные грим-уборные с кушеткой для отдыха, письменным столом, гримировальным столиком с зеркалом, гардеробом и мраморным умывальником… Маше понравится…», — улыбнулся он своим мыслям.
— Что улыбаешься? Правду люди говорят? — сердито спросила мать.
— Правду, правду, матушка, — весело ответил он и вдруг почувствовал безудержное желание, откинув условности, годами соблюдаемые обычаи и привычки, броситься, как в детстве, к матушке и рассказать, как ему хорошо и счастливо. Но вместо этого поднялся с кресла и, забыв о боли в спине, подхватил мать вместе с одеялом на руки, как ребенка. [19]
— Что? Что ты? — испуганно вцепилась она сыну в плечо.
19
Несмотря на почтительное отношение Саввы к матери, иногда, будучи человеком импульсивным, он мог позволить себе подобные «выходки», приводившие в ужас прислугу, не знающую, как отреагирует хозяйка.
— На воздух вас, матушка, отнести хочу. В такой духоте истинно помереть можно. Я вот уже и сам своего сердца не чую! — смеясь, вынес матушку в залу.
— Прасковья! Отворяй окна!
В комнату вбежала перепуганная прислуга.
— Осторожно, барин, не уроните, — бормотала она, растерянно глядя на хозяйку, правда ли надо открывать окна.
— Сердца, говоришь, не чуешь? — мать сильными пальцами сжала его плечо. — А сердце то у тебя при себе, Саввушка? Иль отдал кому?
Савва, перестав улыбаться, осторожно поставил мать на пол.
— Коль, матушка, решу, что отдать надо — отдам. Ни у кого не спрошу, — глухо сказал он.
— Смотри, Савва. Тебе жить, — Мария Федоровна опустилась в кресло. — Только не думал ли ты, что человек свою смерть своей жизнью заслуживает? А кому много дано — с того много и спросится. А коли не справишься? На чепуху жизнь потратишь? Как пред Господом предстанешь? Чем оправдаешься? Любил, мол, и жизнь свою любви посвятил? А коли не любовь это вовсе, а баловство окажется? Что тогда? Чем заплатишь за ошибку? Жизнь-то одна, не перепишешь!
Савва отошел в сторону и, привалившись к краю комода, знакомо пахнущему кислинкой, вдруг вспомнил, как в детстве любил прятаться в укромном уголке между открытой дверью и комодом и сидеть там на полу, прижавшись щекой к шершавой деревянной поверхности, пока брат искал его по всему дому.
В детстве все было понятно. Обиды, сомнения, горечи растворялись во сне, и каждый следующий день был как новая жизнь, начатая с перевернутой страницы. Каждый день был длиною в жизнь. А теперь дни превратились в часы, расписанные по минутам, и жизнь несется как поезд, не давая разглядеть то, что пробегает за окном. Каждый день — длиною в час…
«Вернуть бы детство, начать бы все сначала… И — что тогда? Не-ет. Жизнь свою раскручивать назад нельзя. Что сделал, то сделал. Все мое. И синяки, и победы…»
Перед мысленным взором вдруг возник зрительный зал нового театра.
«Много мест, значит — много зрителей будет. Надо все-таки с Шехтелем поговорить и вентиляцию зрительного зала усовершенствовать. К Марье Федоровне обещал заехать, сказала, ждать будет».
Савва поднял глаза и столкнулся с внимательным взглядом матери.