В прошлый торговый сезон Моисей вырезал ложку из кости. Красивую ложку, в форме рыбы. Хозяин Грот увидел красивую ложку и сказал Моисею: «Рабы едят пальцами. Рабам ложки не нужны». Потом хозяин Грот забрал красивую ложку. Позже я проходил мимо хозяина Грота и японского господина. Хозяин Грот говорил: «Эта ложка сделана руками самого Робинзона Крузо». Позже Сиако слышал, как хозяин Баерт говорил хозяину Осту, что японский господин заплатил пятью лакированными мисками за ложку Робинзона Крузо. Д’Орсаи сказал Моисею, чтобы в следующий раз тот прятал свою ложку получше и сам менялся с кули или с плотниками. Но Моисей ответил: «Зачем? Когда хозяин Грот или хозяин Герритсзон перетряхнут соломенный матрас, они найдут все мое и возьмут себе. Они говорят: «У рабов нет собственности. Они сами чья-то собственность».

Сиако сказал, что хозяева не позволяют рабам иметь ценные вещи или деньги, потому что раб с деньгами убежит очень быстро. Филандер сказал, что такие разговоры — плохие. Купидо сказал Моисею, что хозяин Грот ценил бы его больше и точно бы относился получше, если бы он вырезал больше ложек и отдавал их хозяину Гроту. Я сказал, такие слова — правда, если хозяин хороший, а если плохой, то никогда не будут правдой.

Купидо и Филандер — любимчики у голландских чиновников, потому что они играют музыку, когда хозяева обедают. Они называют себя слугами и говорят разные голландские слова, «парики» там, или «шнурки». Они говорят «моя флейта» и «мои чулки». Но и флейта Филандера, и толстая скрипка Купидо, и их красивые костюмы принадлежат хозяевам. У них нет обуви. Когда Ворстенбос уехал в прошлом году, он продал их ван Кли- фу. Они говорят, что их «передали» от прежнего директора нынешнему, но их продали каждого за пять гиней.

Нет, раб даже не может сказать: «Это мои пальцы» или: «Это моя кожа». У нас нет тел. У нас нет семей. Как-то Сиако говорил о «моих детях там, в Батавии». Они родились от него, да. Но для его хозяина они — не «его». Для его хозяина, Сиако — конь, от которого получился жеребенок у лошади. Вот доказательство: когда Сиако горько жаловался, что не видел своей семьи много лет, хозяин Фишер и хозяин Герритсзон очень сильно его избили. Сиако ходит сейчас с палкой. Он говорит меньше.

Однажды я задумался над вопросом: мое имя принадлежит мне? Я не говорю об имени раба. Мое рабское имя меняется по желанию хозяина. Работорговцы ачехи [76] , укравшие меня, дали мне имя Прямые Зубы. Голландец, купивший меня на батавском рынке рабов, назвал меня Вашингтоном. Он был плохой хозяин. Хозяин Ян называл меня Ян Фен. Он научил меня шить и кормил меня такой же едой, как и своего сына. Моим третьим хозяином стал ван Клиф. Он назвал меня Be, потому что ошибся. Когда он спросил хозяина Яна — всякими умными голландскими словами — как меня зовут, китаец решил, что вопрос: «Откуда он здесь?» — и ответил: «С острова Ве», — и мое следующее рабское имя стало таким. Но эта ошибка — хорошая для меня. На Ве я не был рабом. На Ве я жил с моим народом.

Мое настоящее имя я не скажу никому, чтобы никто не украл его.

Ответ, я думаю, «да»: мое настоящее имя принадлежит мне.

Иногда другая мысль появляется у меня: «Мои воспоминания принадлежат мне?»

Воспоминания о моем брате, ныряющем в воду со скалы — черепахи, гибком и смелом…

Воспоминания о тайфуне, гнущем деревья, как траву, о ревущем море…

Воспоминания о моей усталой доброй матери, укачивающей нового младенца, поющей…

Да, как и мое настоящее имя, мои воспоминания принадлежат мне.

Однажды, я подумал и такое: «Мои мысли принадлежат мне?»

Ответ скрывался в тумане, и я спросил слугу доктора Маринуса, Илатту.

Илатту ответил, что да, мои мысли рождаются в моем сознании, и потому они — мои. Илатту сказал, что мне принадлежит мое сознание, если я этого захочу. Я спросил: «Даже рабу?» Илатту сказал, да, если разум — крепость. Тогда я превратил свой разум в остров, как Be, защищенный со всех сторон глубоким синим морем. На моем острове — разуме нет дурно пахнущих голландцев, или надсмехающихся малайских слуг, или японцев.

Мое тело принадлежит хозяину Фишеру, но ему не принадлежит мое сознание. Это я знаю, потому что я испытывал себя. Когда я брею хозяина Фишера, я представляю себе, как режу ему горло. Если бы мое сознание принадлежало ему, он бы читал мои мысли. Но вместо того, чтобы наказать меня за них, он просто сидит с закрытыми глазами.

Но я обнаружил: если разум принадлежит тебе, то возникают проблемы. Пребывая на своем острове — разуме, я становлюсь свободным, как любой голландец. Там я ем каплунов, и манго, и засахаренные сливы. Там я лежу на теплом песке с женой хозяина ван Клифа. Там я строю лодки и плету паруса с моим братом и моим народом. Если я забываю их имена, то они тут же напоминают мне. Мы говорим на языке Be, и пьем каву, и молимся нашим предкам. Там я не шью, не драю, не приношу и не тащу ничего для хозяев.

А потом до меня доносится: «Ты слышишь меня, сонный пес?»

А потом до меня доносится: «Если ты сейчас не шевельнешься, то отведаешь моего кнута!»

Каждый раз, возвращаясь со своего острова — разума, я вновь попадаю к работорговцам.

Когда я возвращаюсь на Дэдзиму, болят шрамы, пусть и не слишком сильно, оставшиеся после того, как меня схватили.

Когда я возвращаюсь на Дэдзиму, я чувствую, как уголь гнева тлеет внутри.

Слово «мое» приносит наслаждение. Слово «мое» приносит боль. Это истинные слова, как для хозяев, так и для рабов. Когда они напиваются, мы становимся для них невидимыми. Их разговор крутится вокруг собственности, или прибылей, или убытков, или покупки, или продажи, или кражи, или найма, или сдачи в аренду, или возможности кого-то надуть. Для белых людей жить — означает владеть, или попытаться завладеть еще большим, или умереть, когда пытаешься завладеть. Их аппетиты потрясают! Они владеют одеждой, рабами, повозками, домами, складами и кораблями. Они владеют портами, городами, плантациями, долинами, горами, островами. Они владеют этим миром, джунглями, небом и морями. И все равно жалуются, что Дэдзима для них — тюрьма. Они жалуются, что несвободны. Только доктор Маринус свободен от этих жалоб. Кожа у него — белого человека, но по глазам видно, что его душа не такая, как у белого человека. Его душа гораздо старше. На Be мы бы звали его квайо. Квайо — это предок, который не остается на острове предков. Квайо возвращается, и возвращается, и возвращается, каждый раз — в новом ребенке. Хороший квайо может стать шаманом, но нет ничего хуже в этом мире, чем плохой квайо.

Доктор убедил хозяина Фишера, что меня надо обучить голландскому письму.

Хозяину Фишеру эта мысль сначала не понравилась. Он сказал, что раб, умеющий читать, может навредить себе «революционными настроениями». Он сказал, что видел такое на Суринаме. Но доктор Маринус настоял, чтобы хозяин Фишер подумал о том, какую пользу я смогу принести в бухгалтерии и как много денег он получит, если вдруг захочет меня продать. Эти слова поменяли мнение Фишера. Он посмотрел на господина де Зута, который сидел за обеденным столом. Сказал: «Клерк де Зут, у меня для вас отличное задание».