На немъ выразилось и еще что-то, свтло разлившееся по всмъ чертамъ, — но назвать его я не умю. То не былъ ни восторгъ, ни чувство торжества, ни гордый энтузіазмъ: они не высказываются такъ безмятежно. То были не просто любовь и признательность, хотя была и ихъ частичка. Это что-то проистекло не изъ низкой мысли: отъ низкой мысли не просвтлетъ лицо и не заиграетъ на губахъ улыбка и духъ не затрепещетъ, какъ пламя, сообщая волненіе всему тлу.

Докторъ Джеддлеръ, на зло своей философской систем — (онъ постоянно противорчилъ ей и отрицалъ на практик; впрочемъ, такъ поступали и славнйшіе философы) — докторъ Джеддлеръ невольно интересовался возвращеніемъ своего стариннаго воспитанника, какъ серьезнымъ событіемъ. Онъ опять слъ въ свои покойныя кресла, опять протянулъ ноги на коверъ, читалъ и перечитывалъ письмо и не сводилъ рчи съ этого предмета.

— Да, было время, сказалъ докторъ, глядя на огонь: — когда вы рзвились съ нимъ, Грація, рука объ руку, въ свободный часы, точно вара живыхъ куколъ. Помнишь?

— Помню, отвчала она съ кроткимъ смхомъ, усердно работая иголкой.

— И черезъ мсяцъ!… продолжалъ докторъ въ раздумьи. — А съ тхъ поръ какъ будто не прошло и года. И гд была тогда ноя маленькая Мери?

— Всегда близь сестры, хоть и малютка, весело отвчала Мери. — Грація была для меня все, даже когда сама была ребенкомъ.

— Правда, правда, сказалъ докторъ. — Грація была маленькою взрослою женщиной, доброй хозяйкой, распорядительной, спокойной, кроткой; она переносила наши капризы, предупреждала наши желанія и всегда готова была забыть о своихъ, даже и въ то время. Я не помню, чтобы ты когда нибудь, Грація, даже въ дтств, выказала настойчивость или упорство, исключая только, когда касались одного предмета.

— Боюсь, не измнилась ли я съ тхъ воръ къ худшему, сказала Грація, смясь и дятельно продолжая работу. — Въ чемъ же это я была такъ настойчива?

— А разумется на счетъ Альфреда, отвчалъ докторъ. — Тебя непремнно должны были называть его женою; такъ мы тебя и звали, и это было теб пріятне (какъ оно ни смшно кажется теперь), нежели называться герцогиней, — если бы это зависло отъ васъ.

— Право! спросила Грація спокойно.

— Неужели ты не помнишь? возразилъ докторъ.

— Помнится что-то, отвчала она: — только немного. Этому прошло уже столько времени! — и она запла старинную, любимую псню доктора.

— У Альфреда будетъ скоро настоящая жена, сказала она. — Счастливое будетъ это время для всхъ васъ. Моя трехлтняя опека приходитъ къ концу, Мери. Мн легко было исполнить данное слово; возвращая тебя Альфреду, я скажу ему, что ты нжно любила его все это время, и что ему ни разу не понадобились мои услуги. Сказать ему это, Мери?

— Скажи ему, милая Грація, отвчала Мери, — что никто не хранилъ врученнаго ему залога великодушне, благородне, неусыпне тебя, и что я любила тебя съ каждымъ днемъ все больше и больше. О, какъ люблю я тебя теперь!

— Нтъ, отвчала Грація, возвращая ей поцалуи:- этого я не могу ему сказать. Предоставимъ оцнить мою заслугу воображенію Альфреда. Оно не поскупится, милая Mери, также какъ и твое.

Она опять принялась за работу, которую оставила было, слушая горячія похвалы сестры, и опять запла любимую старинную псню доктора. А докторъ, сидя въ спокойныхъ креслахъ и протянувши ноги на коверъ, слушалъ этотъ напвъ, билъ о колно тактъ письмомъ Альфреда, посматривалъ на дочерей и думалъ, что изъ множества пустяковъ на этомъ пустомъ свт, эти пустяки — вещь довольно пріятная.

Между тмъ, Клеменси Ньюкомъ, исполнивши свое дло и узнавши, наконецъ, новости, сошла въ кухню, гд помощникъ ея, мистеръ Бритнъ, покоился посл ужина, окруженный такой полной коллекціей блестящихъ горшковъ, ярко вычищенныхъ кострюль, полированныхъ колпаковъ съ блюдъ, сверкающихъ котловъ и другихъ доказательствъ ея дятельности, размщенныхъ на водкахъ и на стнахъ, что, казалось, онъ сидитъ въ средин зеркальной залы. Большая часть этихъ вещей отражали его образъ, конечно, безъ малйшей лести; и притомъ въ нихъ вовсе незамтно было согласія: въ однихъ лицо его вытягивалось въ длину, въ другихъ въ ширину, въ однхъ онъ былъ довольно благообразенъ, въ другихъ невыносимо гадокъ, смотря по натур отражающей вещи, — точно какъ одинъ и тотъ же фактъ во мнніи разныхъ людей. Но вс он были согласны въ томъ, что среди нихъ сидитъ, въ совершенномъ поко, человкъ съ трубкою въ зубахъ, возл кружки вина, и благосклонно киваетъ головой Клеменси, подошедшей къ его столу.

— Каково поживаете, Клемми? спросилъ Бритнъ: — что новаго?

Клеменси сообщила ему новость, и онъ выслушалъ ее очень милостиво. Благая перемна была видна во всей особ Бенджамина. Онъ сталъ гораздо толще, гораздо красиве, веселе и любезне во всхъ отношеніяхъ. Точно какъ будто лицо его было прежде завязано узломъ, а теперь развязалось и развернулось.

— Должно быть, Снитчею и Краггсу опять будетъ работа, замтилъ онъ, медленно покуривая. — А намъ, Клемми, опять придется быть свидтелями.

— Да, отвчала его прекрасная собесдница, длая свой любимый жестъ любимыми членами — локтями. — Я сама желала бы, Бритнъ.

— Что желала бы?

— Выйти за мужъ, сказала Клеменси.

Бенджаминъ вынулъ изо рта трубку и захохоталъ отъ души.

— Что и говорить! годитесь вы въ невсты! сказалъ онъ. — Бдняжка Клемми!

Эта мысль показалась Клеменси столько же забавною, какъ и ему, и она тоже засмялась отъ всей души.

— Да, сказала она, гожусь: — или нтъ?

— Вы никогда не выйдете замужъ, вы сами это знаете, сказалъ Бритнъ, опять принимаясь за трубку.