После обнаружения конверта возникло еще кое-что, что мешало ему говорить, — он не знал, прочел ли писатель его критику и каково было его мнение относительно мыслей, высказанных в статье. Может, уже пришло время спросить его об этом? И тут случилось непредвиденное для обоих: сам Мора заговорил на эту тему.

— Как вам мой последний роман? — спросил он спокойным, ровным голосом, даже с легкой холодностью, или, вероятно, ожидая, что ничего нового он не услышит.

Гость поднялся и сделал несколько шагов по комнате в необычайном волнении. Вот и настал долгожданный момент, и сам Мора начал этот разговор. Он был ему за это благодарен. Наконец-то писатель услышит его оценку. Он сделал за меня то — возможно, и не подозревая об этом, — на что я сам не отваживался. Я почувствовал удовлетворение и был готов рассказать ему о моей статье, описать ее, изложить мысли шаг за шагом, даже упомянуть о том, что стал предметом насмешек, вознося ему обильные похвалы… Но я остановил себя: я не был силен в импровизации и красиво выражал свои мысли только на бумаге. Он ограничился тем, что сказал писателю, что интересующее его суждение уже написано. И текст находится совсем рядом. Я подошел к столику и вытащил конверт из-под кучи писем. Он еще не был вскрыт. Растерявшись, я спросил его, читал ли он мою статью. Мора медленно откинулся на спинку дивана. Его лысая голова и часть туловища оказались в полосе света. Гость услышал подтверждение: да, Мора читал статью. Срывающимся голосом, совершенно по-идиотски я переспросил: «Как вы сказали?» Мора пояснил, что прочел ее в самом журнале. Я не понял его игры. Он же спросил мое мнение, а сейчас, снова погрузившись в темноту, неожиданно признался, утверждал, что уже ознакомился с моей критикой. Значит, попытавшись скрыть от меня, что знает содержание статьи, он не хотел обсуждать ее? Зачем же он спрашивал мое мнение? Или мы разыгрывали итальянскую комедию положений? Мора смеялся надо мной? Он застыл с запечатанным конвертом, который был уже ни к чему, и положил его обратно на стол. Побуждаемый внезапным импульсом, которому он мгновенно подчинился, он спрятал конверт под кучей писем. Я почувствовал себя глупцом, полным дураком. Было бы лучше не настаивать, отказаться от своего страстного любопытства. Какой бы чудесный подарок преподнесли ему его души-хранительницы, если бы этот конверт со статьей и его личной подписью испарился… Но эти домашние божки знали его лучше: они видели его тайное желание, чтобы статья дошла до Моры, и исполнили его. Ни за что не надо было отправлять ее почтой, зло сказал я себе, конверт не потерялся, наоборот, прекрасно дошел по назначению.

Голос Ипполита Моры донесся из полумрака. Прочитав статью в одном из номеров журнала, который ему прислали, он попросил Ли выяснить, кто ее автор, прежде ему не известный. То же самое сделала и поэтесса, проговорил про себя гость с пренебрежительным видом. Ли получил довольно полную информацию о нем: множество критических публикаций, умный, очень молодой… Ипполиту Море было совершенно все равно, умный он или нет, это его ничуть не привлекало. За свою жизнь, занимаясь писательством, он научился придавать мало значения уму. То, что это качество так высоко ценилось, являлось одним из предрассудков цивилизованного общества.

Настоящему художнику, сказал он с легким презрением, этот тщеславный и высокомерный господин служит плохую службу. Ум, интеллект не осознавал скрытой жизнеспособности прошлого, далекого или близкого, равно как и того момента, в котором они находились. То, что художнику приходится восстанавливать своими средствами, для интеллекта является лишь мертвым прошлым. Интеллект — этот чрезвычайно логичный, а потому недоверчивый господин — не признает воскресения, а для творческого человека все зависит от возможности воскресения. Мора отдавал предпочтение воспитанной чувствительности. Часто, когда речь идет об уме, под ним подразумевается что-то иное — скорее, сочетание обоих качеств. И поэтому, а также из-за его хорошего стиля и его молодости и еще потому, что Анна Моралес сделала вид, будто посылает его как собственный подарок, писатель решил принять его.

— Ничто из того, что вы сказали, даже если эта речь и была блестящей, не объясняет, почему вы решили скрыть, что знакомы с моей работой, — выпалил гость, все еще недовольный и изумленный.

Осторожно и медленно Мора пояснил, что он наткнулся в тексте на одно совершенно случайное замечание, которое, однако, натолкнуло его на кое-какие мысли.

— Вы говорите о некоей цельности, заложенной в основе всего, что я написал.

— Да, таково мое мнение, — подтвердил гость.

— Я решил, что, если мы встретимся, это может стать темой нашего разговора. Когда писатель молод, у него есть разные предчувствия, — для Моры это представляло дополнительную ценность, — и бывает, когда он пишет, ему не удается выразить их полностью. Но зачастую старому писателю это оказывается тоже не под силу.

Он откровенно, немного иронично рассмеялся над самим собой. Этот взрыв смеха меня порадовал. Он произвел свой первый эффект — немного исправил мое плохое настроение. Его спонтанный хохот, да к тому же направленный в свой адрес, сократил огромную дистанцию, существовавшую между ними, — таков был его дальнейший эффект. Смех нас сблизил, он как будто протянул мостик, по которому я начал переходить на сторону Ипполита Моры. Как случается в таких исключительных случаях, мне захотелось что-то сделать, предпринять что-нибудь, совершить действие, которое бы нас связало… Он осмотрелся: его окружала чуждая обстановка в восточном стиле, слишком большая комната для двоих. Почему бы не потанцевать с Морой, как это сделала бы поэтесса? Он мог бы пригласить его, зажать его бедром, или писатель бы его зажал… Он поискал взглядом, но не нашел ничего похожего на проигрыватель. Его желание стало отчетливее: покинуть заточение этой комнаты, экран оконного проема, в котором постепенно гасли лучи солнца, пройтись по городу освобожденным, пуститься гулять по улицам…

Но это было всего лишь желание, фантасмагорическое желание, он остался сидеть на своем месте, Мора на своем, но он почувствовал себя свободнее и спросил Мору, как тот оценивает его статью. Минуту романист молчал.

— Буду с вами откровенен: она такая же, как и все прочие, за исключением той мысли, о которой я уже упомянул. В вашей оценке нет ничего нового, за исключением поистине прекрасного языка.

— То есть я красиво повторяю все то, что уже было сказано другими.

— Я имею в виду, — подчеркнул писатель, продолжая мысль, — нейтральный голос, такой же, как предыдущие, по причине непонимания.

Мне не удалось скрыть свое неудовольствие. Когда я возразил, интонации моего голоса были гораздо экспрессивнее, чем подобает хорошо воспитанному или хотя бы вежливому человеку. Что это за непонимание? Это правда, что его новый роман, равно как и все прочие, оказывал довольно любопытное сопротивление критическому анализу, но он приложил максимум усилий, чтобы понять этот текст, исследуя его и размышляя над его возможным смыслом. Неужели Ипполит Мора был таким же неисправимым честолюбцем, как и многие другие авторы? Тем не менее, несмотря на свое возмущение, он чувствовал, что его статье не хватало свежести мысли, некоего ключа, которого ему не удалось отыскать, и только сам писатель мог подсказать, где этот ключ. Его слова, которые для меня прозвучали слегка презрительно, вызвали во мне ощущение зависимости, которое я всегда отторгал, как будто критика была лишь суррогатом, создавалась после завершения творения и находилась у него на службе. Создатель этого творения, бог земной, но не менее всезнающий, чем Бог небесный, находился передо мной в полноте всей своей власти, владелец эзотерического знания о своем творчестве, более точного и глубокого, чем мое знание.

Мысль о том, что до сих пор его творчество никем не было понято, не представляла никакой ценности и совсем не утешала его. Он хотел понять и не собирался отказываться от своего страстного намерения. Разве не для этого он жил? Ипполит Мора вдруг начал заверять, что не хотел его задеть или обидеть. С горделивым видом я покачал головой. Его рука показалась из полутьмы и повисла, не дотянувшись до него, в знак примирения или просьбы. За этой рукой, написавшей столько драгоценных страниц, я наблюдал весь вечер. Металлический тон его голоса, изменив интонацию, стал глуше.