Ничто на свете, Мэтр, не может сравниться с тем, о чем ты мечтаешь: твоя рука с ложкой надавливает на массу в последний раз; и вот оскал на лице, лучащийся усталостью и ликованием; гримаса торжества, которой Зараза — слезы на ресницах, тело вспотело, расслабилось, настроена вот-вот затеять свару — добивается от Мускула, требуя загробным голосом: «Сделай мне ребеночка, ребеночка».

Мускул отстраняется и пихает Заразу; измочаленная, точно налитая свинцом, она падает на пол. Подталкивая босой ногой, он размещает ее на полу по своему капризу: хочет видеть целиком спину, которую подпалил, сжимать Смысл, доить его, созерцать то, что брызжет на ожоги: это его собственная жидкость, его и только его Эманация.

Твое дело, Мэтр, сбивать масло; рассматривать жидкость в миске, в сотый раз удостоверяться, что белизна пожелтела, а комки растворились. Ты молча указываешь рукой на дверь ванной — мол, идите мойтесь, а сам — в гостиной-столовой-кухне — подливаешь воды, и выплескиваешь, и снова подливаешь воды в масло, точно исторгнутая белизна не удовлетворила твоей тяги к очищению.

Когда сотрапезники вымоются, ты накроешь на стол, расставишь все тарелки и чаши, разложишь столовые приборы. Мне ли не знать, что готовить пишу для тебя — праздник; иначе ты бы этим не занимался. А праздник, Мэтр, требует, чтобы другие — Зараза и Мускул — испытывали взаимное влечение, или думали, что испытывают, или притворялись.

Приятного аппетита!

Его отец даже не слыхал об Анаксимандре Милетском. И тем не менее, когда шел купаться, уверял: «Человек происходит от рыбы». Сын смотрел, как он плывет: взмах рукой, еще взмах, ноги размеренно сгибаются и разгибаются. Ритмичными движениями отец продвигался, завоевывал другой берег. Человек происходит от рыбы, говорил он, и зачерпывал пригоршню воды, чтобы мальчик рассмотрел, как она прозрачна, а сам нырял глубоко-глубоко, чтобы вдруг появиться, выскочить из воды стоймя, с громким посвистом — вылитый дельфин.

Выскакивал и опять погружался.

Эстебан завороженно смотрел, как ловко отец скользит в воде, и смеялся, когда тот, вновь и вновь выныривая, вновь и вновь выпрыгивая, объявлял: «Я тиляпия, я каранкс, я акула, я сардина». Эстебану нравились все рыбы, которыми был его папа. Иногда он выбирал сам:

— А теперь ты краб.

Отцу больше нравилось скользить в вольной водной стихии, но сына он баловал, не перечил. Вылезал на берег, и руки превращались в лапы с клешнями: большие пальцы оттопыривались, остальные слипались вместе, и краб подбегал к сыну сбоку, все ближе, а мальчик встречал его смехом и новым повелением:

— А теперь будь угрем.

И тогда кисти и предплечья становились плавниками, помогали нырять.

Однажды отец не вернулся с глубины, словно и не догадывался, что на берегу, усевшись, не спуская глаз с воды, ждет мальчик. Медленно тянулось время, час за часом, а сын притаился в траве, как мышка, не решаясь войти в воду. Ведь папа происходит от рыбы, его папа-рыба с минуты на минуту устроит ему сюрприз — вынырнет и улыбнется промокшей насквозь улыбкой. Мальчик и не подумал, что надо кинуться на выручку к отцу и уж тем более что стоит позвать на выручку людей; он поднимал глаза, только чтобы взглянуть на небо, на белые-белые бока облаков. Предупреждение сверху — так звал их папа и, когда облака были готовы переполниться, выскакивал из воды стрелой. Папа всегда дожидался небесной воды в воде, потому что, как часто говаривал, вода — проводник природы.

На сей раз Эстебан заранее почувствовал, в какой момент облака переполнятся влагой и хлынут в реку: он ведь не отрывал взгляда от реки, в которую уже довольно давно вошел его папа. Он продолжал верить, что папа выплывет, отфыркиваясь, разбрасывая брызги, выплевывая струи воды, выплывет и глотнет немножко воздуха, чтобы нырнуть обратно, и еще раз, и еще, пока не устанет, пока не заболят руки и ноги, предостерегая, пока в груди не заноет. Эстебан смотрел то на воду, то на небо, на населяющие небосвод белые силуэты. А папа так и не вернулся, хоть и знал, что на берегу ждет мальчик, сидит, не шелохнувшись, гадая, куда отца ведет вода — проводник природы, всматриваясь в прозрачность капель, питающих изобильную реку.

Разве он мог рассказать людям, что случилось? Разве предал бы доверие отца, который привел его посмотреть на свой последний прыжок в воду и уплыл по течению? Эстебану хотелось, чтобы рыба, которой обернулся папа, без помех плыла туда, куда движется поток. Он не изменит его воле — насовсем оставит отца в воде, ведь люди происходят от рыб и иногда снова в рыб возвращаются. Чтобы удостовериться, Эстебан вошел в реку и позволил, чтобы она подхватила его и понесла. Ему всегда больше нравилось наблюдать с берега, но теперь он плыл, разыскивая отца в гуще водорослей, в ракушках на дне, в глазах каждой рыбы.

Уверившись окончательно, он вернулся домой.

Труднее всего было вытерпеть крики матери, ее угрозы. Запертый в комнате, он выслушал с начала до конца причитания и жалобный плач. Эстебан затаился, молчал. Ему не хотелось нести отцу цветы — лучше уж облака, переполненные дождем, питающие изобилие этих вод, вливающиеся в поток. Мать рыдала, умоляла, взывала о помощи.

Его погубили сомнения. Мать вопила, а он, обхватив колени руками, задавал себе вопросы. Как быть? И страх развязал ему язык, и он проболтался, что папа решил не возвращаться — зашел в воду и там обернулся рыбой.