— Я хотел сказать вам, что многие критические статьи оставляли меня безразличным, некоторые из них я едва просматривал, другие внимательно изучал.

Ни разу ни одна из них не затронула его, а это значило, что он был уже стар и болен. И прежде чем умереть, ему бы хотелось, чтобы гость выслушал его.

— Возможно, у меня не получится ясно об этом сказать. Я написал сотни страниц, чтобы объяснить это или, по крайней мере, постараться выразить эту мысль. Я хочу подсказать вам дорожку, чтобы вы нашли путь к сокровищу. Разве не существует в каждом крупном писателе какая-то недосказанность, которую он пытался выразить, недосказанность, погребенная на страницах его произведений? Я не хотел ничего зарывать, но тем не менее есть что-то скрытое.

— Думаю, да, — ответил я наугад.

Я слушал его в состоянии чрезвычайного напряжения, внимательно, слегка недоверчиво и восхищенно. Никогда ни один писатель не говорил с ним таким образом, предлагая ему быть соучастником.

— Без этой явной тайны, — продолжал романист, — невозможно писать. По крайней мере, я бы не смог.

Он заметил в нем одно необычное проявление чувства, схожее с тем, которое, как казалось гостю, он тоже испытывал, оно держало их в непонятном состоянии, и они внимательно наблюдали друг за другом. Писатель выдвинулся из полутени, из уютного полумрака, и оба они были готовы поймать момент, схватить его дрожащими пальцами. Казалось, мы, скорее даже он, чем я, вот-вот прикоснемся к чему-то неизъяснимому.

— К оборотной стороне сюжета.

Его ответ показался мне превосходным. Я выдержал почти священную паузу. Однако через некоторое время его логические механизмы начали давать сбой. Та, вроде бы окончательная фраза требовала разъяснений. Если слово «оборот», а точнее, «изнанка», сказал он, придавая ему более современное звучание, тут же разрешало проблему, о какой изнанке шла речь? Слово «сюжет» он мог понять, этот термин был менее загадочным. Русские формалисты называли сюжетом то, о чем рассказывается, то, что потом другие стали именовать фабулой, структурой повествования. Мора подразумевал под этим словом течение, развитие всего романа.

Но эта фраза требовала, и именно у меня, другого: чтобы я перевернул то, что было написано им, поставив все наоборот, и, сделав это, присмотрелся. Сам того не желая, он вспомнил строку, восхищавшую его с тех пор, как он впервые ее прочитал: «Его великолепная линия жизни, прекрасная нить». Возможно, они как раз разглядывали эту великолепную жизненную линию, прекрасную нить, которая казалась основой линии жизни или тем, из чего был сплетен жизненный путь. И в таком случае нить являлась изнанкой. После переворачивания сюжета что оставалось? Об этом он спросил его после продолжительного молчания.

— А это уже должен найти критик, — ответил он с поразительной уверенностью.

В этот момент вошел Ли и зажег одну из больших свечей.

— Уже стемнело, — произнес он, словно встреча была завершена.

Он подошел к дивану, и гость едва смог различить, как оба направились в глубину комнаты. Дверь открылась, и они исчезли за ней. На несколько секунд я остался один, затем Ли появился снова. Он проводил меня до дверей. Прежде чем закрыть за мной дверь, он протянул мне крошечный, чистый белый конверт.

— Это от него, — сказал он и мягко прикрыл дверь.

Эта сцена была очень похожа на мой уход от Анны Моралес. Но поскольку на этот раз не было поэтов, с которыми надо было церемонно прощаться, он тут же вскрыл конверт. В нем лежала визитка с позолоченными уголками. Среди китайских узоров он прочитал слова, написанные рукой романиста: «Оборотной стороной могут быть два или три слова». Вместо подписи стояла лишь первая буква его фамилии.

Больше я его не видел. Он умер несколько дней спустя после нашей встречи.

Сегодня мне представится удовольствие и счастье разнообразить твой вечер. Мэтр. Как мне не знать, что иногда ты вообще отказываешься готовить, а голод кое-как утоляешь остатками вчерашнего ужина. Как мне не знать, что приготовление пищи для тебя — праздник; в противном случае ты опускаешь руки. А праздник, Мэтр, требует, чтобы другие чувствовали взаимное влечение, или думали, будто чувствуют, или притворялись, — кто, как не ты, искушен в подобных градациях влечения.

Праздник требует, чтобы гости нервно расселись на табуретах и, соприкасаясь бедрами, запуская пальцы ниже спины, угощались жареной картошкой с огромного блюда — в твоем меню это легкая закуска, только червячка заморить.

Праздник диктует, чтобы ты неусыпно следил за соусом, который готовишь для цыпленка `a la ville roi,но все-таки поглядывал, как Зараза расстегивает ширинку тому, кто утверждает, что зовется Мускулом и вырос в Камагуэе. Ты кладешь в рот ложку риса, удостоверяешься: рис готов, а Зараза в этот самый миг, преклонив колени, чуть ли не давится. У тебя дивный праздник, праздник, Мэтр: нарезать спелые помидоры почти одинаковыми кружочками, упиваться колоритом тщательно нашинкованной капусты, зеленых полосок перца и оранжевой, как пыль пустынь, моркови, которую ты блаженно натираешь на терке, благословляя изысканную радость посыпать ею всю пеструю композицию.