Избранные произведения в двух томах.Том 2.Стихотворения (1942–1969)
вернуться

Друнина Юлия Владимировна
Шрифт:

1968

«…И если захочу я щегольнуть…»

…И если захочу я щегольнуть Стихом, «закрученным» лишь моды ради, Шепните, ради бога, кто-нибудь: «Не говори красиво, друг Аркадий!» Наш Пушкин! Ах, как элегантно он Дал Баратынскому урок жестокий: «Ведь ты, мой друг, достаточно умен, Чтоб быть простым, чтоб не туманить Строки…» А сказочка о голом короле До сей поры гуляет по земле, По современным городам и странам — Иной пиит с величием в лице О выеденном мудрствует яйце, Прикрывшись «непонятности» туманом…

1968

УСПЕХ

Эскадры яхт, колонны лимузинов — Таким ночами снится Голливуд Красоткам Золушкам из магазинов, Что за прилавком жадно принцев ждут Ах, Голливуд! Ах, золотые горы!.. И чудеса бывают, не скажи: Случается, что принцы — режиссеры И в самом деле ищут типажи. Да, чудеса бывают, хоть и редко, Живуч волшебной песенки мотив: И впрямь звездою стала мидинетка, Всех Золушек Парижа всполошив! И начат старт отчаянной погони — Летят успеха взмыленные кони! Как это мало — знаменитой стать: Трудней в седле проклятом удержаться! Всегда галоп — и в тридцать, в тридцать пять А той, что догоняет — восемнадцать… Все это, знаю, словно мир — старо, Все это, знаю, было, есть и будет. И страшно мне за всех Мерлин Монро, За всех Мерлин — не только в Голливуде… Как тяжела, должно быть, участь тех, Кого влечет единое — успех, Чья жизнь — погоня, вечная погоня. Храпят успеха взмыленные кони…

1968

ЗАВИСТЬ

В душе Был щенок бродяжкой. Наверное, потому Ему и дышалось тяжко И скучно жилось в дому. Что шелковые подушки, Что сверхкалорийный корм? Ему б побрехать по душам С замурзанным кобельком — Дворняжкой с голодным брюхом И порванным в драке ухом. Погнаться бы — Наших знай-ка! — За фыркающим котом. Но сворка в руках хозяйки, Намордник надет притом… Диванных подушек скука, Постылый — «Служи!» — Приказ… Зевота сводила скулы, Сочилась тоска из глаз. Ему надоели люди, Их ласк Он терпеть не мог… К тому же Бедняге люто Завидовал кобелек — Тот самый, С голодным брюхом И порванным в драке ухом…

1968

АВТОМАТЫ

Мне нравилось раньше Стоять на площадке трамвая, Сцеплениям, ветру И мыслям своим подпевая. И было в то время Мне радостно знать почему-то, Что спрыгнуть с подножки Могу я в любую минуту — Приестся ли давка, Прельстит ли домишко старинный, Красавица шубка Махнет рукавом из витрины, Увижу ли рядом Знакомого мне пешехода… Да мало ли что! Ну, а главное — Чувство свободы! Не надо считать, Что была в этом Глупая смелость — Остаться калекой Едва ли кому-то хотелось — На полном ходу (Коль не пьян!) Ты соскочишь едва ли. Всегда пассажиры Момента удобного ждали: Когда погрозит их трамваю Глазок светофора, Когда, задыхаясь, Автобус потянется в гору… Но где-то, В каком-то Трамтранспортномавтуправленье Ретивые дяди Заботились о населенье: — Как это возможно — Открытая каждому дверь? Исправить ошибку! — …Попробуй-ка спрыгни теперь! В час «пик», В нескончаемом транспортном море Застрял наш корабль — Наш автобус — На горе Всем узникам, В чрево его заключенным: Ведь дверь оставалась, Хоть плачь, Непреклонной. Молил ее парень — Свиданье горело, А дверь промолчала — Какое ей дело! Молил старичок, Что спешил на работу, А дверь проскрипела Невнятное что-то. Все злились, И ссоры уже полыхали, Старушку назвали «глухою тетерей»… А те, кто потише, Те просто вздыхали О днях, когда были открытыми двери А кто-то язвил: — Мне бы ваши утраты! Подумаешь! Мне бы да ваши заботы Конечно, спокойней, Когда автоматы, Но с ними ушло Человечное что-то…

1968

В КАФЕ

Колониальный запах кофе, Жужжит кондишен в тишине, Гарсона африканский профиль На ослепительной стене. Брюссель за окнами распластан, Под лимузинами распят. Гарсон, курчавый и губастый, Монетку бросил в автомат. И автомат запел про Конго — Пел тенор, надрывая грудь, О тех плантациях, которых Ему вовеки не вернуть: «Там шлем мой пробковый пылится, Мой хлыст — давно изломан он…» Смежив колючие ресницы, Чуть улыбается гарсон. Чернеет африканский профиль На ослепительной стене. Колониальный запах кофе, Надрывный тенор в тишине…

1968

ПАМЯТИ ЭРНЕСТО ЧЕ ГЕВАРА

В далекой Боливии где-то, В гористом безвестном краю Министра с душою поэта Убили в неравном бою. Молчат партизанские пушки, Клубятся туманы — не дым. В скалистой угрюмой ловушке Лежит он с отрядом своим. Лениво ползут по ущелью Холодные пальцы луны… Он знал — умирать не в постели Министры совсем не должны. Но все свои прерогативы Кому-то другому отдал, И верю, что умер счастливый, Той смертью, которой желал. Гудит над вершинами ветер, Сверкает нетающий снег… Такое случилось на свете В наш трезвый, рассудочный век. Такое, такое, такое, Что вот уже несколько дней Не знают ни сна, ни покоя Мальчишки державы моей. В далекой Боливии где-то, В каком-то безвестном краю Министра с душою поэта Убили в неравном бою.

1968

В ГОДОВЩИНУ ХИРОСИМЫ…

Люси Джонсон — дочери президента

Нынче траур, земля в печали: Хи-ро-си-ма! — как боли крик… А у вас в этот день — венчанье… Как мы раньше не замечали, Что отец ваш — такой шутник? Для чего бы ему, иначе, Свадьбу праздновать в этот день — День, когда над землей маячит Вашей дьявольской бомбы тень? Раскрасневшись, сияют лица, Оглушает оркестров гром: Замечательно веселится Этой ночью ваш Белый Дом! Что же это? — Издевка, символ: Мол, пора сентименты — прочь?.. Под проклятия Хиросимы Как вам пляшется в эту ночь? Как хохочется, как вам пьется? Белоснежен ли ваш наряд? Неродившиеся уродцы Кулачками вам не грозят? Нет! Оркестр заглушает звуки Журавлиных бумажных крыл, Каждый вам пожимает руки, С дочкой Джонсона каждый мил. Ваш избранник умен и статен, Жизнь вам дарит одни цветы. Мне вас жалко: кровавых пятен Никогда вам не смыть с фаты…

1968

ТАШКЕНТ

Когда взлетали к небу города И дымом уносились ввысь деревни, Издалека, величественный, древний, Сиял Ташкент, как добрая звезда. Да он и вправду доброй был звездой И самым щедрым городом на свете Великой опаленные бедой, К нему стекались женщины и дети. Забудут ли когда-нибудь они, Согретые тобою, о минувшем? — Твои незатемненные огни И скромное твое великодушье? Да, скромное, неброское. Порой Как будто виноватое немножко: Мол, я обычный город, не герой, Мне не грозят обстрелы и бомбежки. Я не Москва, не Минск, не Ленинград, Я — тыловик, хоть в том не виноват… И вдруг в Ташкент нагрянула беда: Страшнее бомб подземных гроз раскаты! Здесь фронт, передний край, здесь все солдаты. Теперь в тылу другие города. …Вновь люди выбегают за порог, Полы и стены оживают снова, Опять земля уходит из-под ног — В прямом, не переносном смысле слова. Моя земля! Что сделалось с тобою? Ведь другом ты была на поле боя! Ты помнишь, как, отчаянно бранясь, Мы падали, спасаясь от налета, Коль в пыль — так в пыль, а если в грязь — Так в грязь: В твоих объятьях замирала рота. Земля, пехоты верная броня, Как храбро защищала ты меня! А ведь была изранена сама, Истерзана траншеями, устала… Так что ж, земля, теперь с тобою стало? Качаются деревья и дома, И ты опять уходишь из-под ног… Но знает город — он не одинок: Трубят фанфары звонкие ветров, Летят листвы зеленые знамена. В Ташкент! В Ташкент! К нему со всех концов Как в дни войны, приходят эшелоны Теперь они на выручку спешат — Здесь и Москва, и Минск, и Ленинград. Спокоен, и трагичен, и велик, Антенны душ на мужество настроив, Сражается наш город-фронтовик — Собрат военных городов-героев!