Шрифт:
Наташа не шевелилась и ничего не спрашивала.
Старик, заметив, что она не спит, заговорил первым:
— Шута ломать доводится на старости лет! И за что наказание такое?
Прикрутив фитиль, он потушил лампу и прошелся по избе.
В окно сочились голубые отблески рассвета. В избе стало прохладней, звонче проскрипели половицы.
Наташа поднялась и, озабоченно разглядывая старосту, потянула за рукав:
— Присядьте…
Они сели на лавке рядом, плечом к плечу.
— Что случилось, Козьма Потапович? — Наташа вспоминала слова Васи о том, что Козьма Потапович «отколол какой-то номер».
— Двух солдат вчера вечером в расход пустили. Из наружного патруля.
Наташа сбоку внимательно посмотрела на старика. Глаза старосты уже не казались ей такими неприятными, как вначале. Из-под густых нависших бровей они смотрели грустно, устало и безразлично. Его рука тяжело и безвольно лежала на столе, собранная в несжатый кулак. На ней резко обозначились узлы кровеносных сосудов.
Тихо положив на его руку свою, Наташа спросила:
— Кто же их? Дядя?
— Нет…
— Значит, вы?
— С чего это ты взяла?
— Кажется мне так…
— От тебя, пожалуй, скрывать нет смысла. Моя работа, — сказал Козьма Потапович. Он по-отцовски обнял Наташу за плечо: — Моя дочь тебе одногодка. Только далеко ей до тебя. Ишь какая ты самостоятельная. Подумать только — военная летчица! Сбили, так ты теперь к партизанам метишь…
— Скажите, Вася передаст Дяде обо мне? Можно надеяться?
— Передаст! Он же ихний разведчик. Не думай, он только по годам зелен. Вы, молодые, похлеще нас…
Старик посмотрел в окно и заговорил снова:
— Скажу тебе на всякий случай кое-что…
— Слушаю.
— И затем скажу, чтобы ты доподлинно знала, какой я староста. Будь в курсе… Мало ли что, когда наши придут. Может, и тебе придется подтвердить…
— Пожалуйста, Козьма Потапович.
— Дело было так: как-то раз под вечер, месяцев семь назад, только зима установилась, залучил меня к себе Дядя и говорит таким голосом, что и возразить не посмеешь: «Если мы Власова (он до меня старостой был) в расход пустим, немцы, надо полагать, тебя назначат. Фигура ты для них подходящая. Да и нам ты пригодишься. Будешь продовольствием помогать, а то зима, следов не скроешь. Трудно нам и голодно. Мох жрем. Председателей наших колхозных, кто не эвакуировался, и партийцев, из тех, что остались, немцы почти всех уничтожили, надо тебе поработать. Будешь нас в курсе насчет немцев держать. Сколько войск, когда и куда прибыли, когда тронулись… Понял?» «Понял», — отвечаю. «По рукам?» — «По рукам!» — «Побожись». — «А я в бога-то не того. Не очень…» — «Тогда присягни!»
Достал он из бумажника орден Ленина — с партбилетом вложен был — и подает мне. «Держи и повторяй за мной», — говорит. «Вот, — отвечаю, — вместо повтора!»
Поцеловал я орден и билет и слово крепкое дал.
«Ладно, — сказал Дядя. — Теперь держись, а то к богу на перекладных, хотя ты и не веришь в него». «Ты, — говорю, — не запугивай, нехорошо. Я по совести буду, не за страх…»
Через месяц Власов пулю партизанскую съел, а меня, гляжу, и впрямь старостой назначают. А до того в город вызывали, через переводчика говорили. Начальник спрашивает: «Ты единоличником был?» «Был! Из кулаков я», — мажу ему. «Против коммунистов идешь?»- «Иду, как не идти!» — «Ну, зер гут! Теперь нашу власть устанавливать будешь. Тебе как раз по душе. И от нас хорошо будет. Учтем твои заслуги…» — «С особым стараньем, ваша милость!»
А сам боюсь. Пугают меня должность и звание мое. Метнулся опять к Дяде, говорю: «Боюсь чего-то… Стал вроде против своих!»
Дядя смеется: «Лавируй, выкручивайся, чтобы быть не «против», а «за»! Гибкость нужна, оперативность. Главное, снабжение наше наладь. И поморозились многие, и с голода пухнем. За тебя я отвечаю. Имей в виду: мы здесь Советская власть, а я тебя кооптирую в старосты, чтобы нам помогал. Это почет для тебя, старого черте! Дуй обратно в село!..»
А меня страх не покидает: «Как же я потом выкручиваться буду? Как отвечу перед Советской властью?» «Я буду за тебя отвечать! Удостоверю… Работай…»
Вот с той поры и работаю. Душа у меня изменилась. Вредным я никогда не был, чтобы против Советской власти. Я не изменник и не контра какая-нибудь. Так, безликий был. — Козьма Потапович задумчиво погладил бороду. — Чего греха таить. Не все мне по душе в колхозах было. Видел я, как иные лодырничали, не работали, а больше всех пили и ели. И еще кое-что нехорошее бывало… Я и не пошел… Раза два меня в райком вызывали, внушение делали, а я все свое. Да еще как выпью, так, бывало, и хаю… Один раз арестовать пригрозили… Теперь только разобрался я, что не все тогда понимал и власть нашу не ценил… Немцы помогли оценить. И знаю: не стерпеть их нам никогда! Вот и стал я нет-нет за гумнами да за околицами их постукивать. Подкараулишь — и топором! Доложил, конечно, Дяде о своей квалификации.
«Ты же, черт старый, николаевский снайпер! Чего же ты топором? Коли так разошелся, на!»
Подарил он мне «Геко» и пистолет-автомат трофейный, а сам говорит: «Крой потихоньку под нашу марку, да не попадайся, а то другую работу сорвешь! А насчет фашистов, чем больше их поляжет, тем победа скорей будет. Нам за них перед историей не отвечать! Сами прилезли… Но чтоб на тебя и тень не пала! Все на нас вали!..»
Вот и пошло у меня. Часто нельзя. С сегодняшними — девять… Их из «Геко» поснимал. Не слышно, а крепко палит ружьишко. И прикладисто. Словом, я ошибку свою прежнюю перед Советской властью искупаю. Посмотришь, первым работником стану в колхозе. Не оценил я тогда, а сейчас опомнился. — Козьма Потапович тяжело вздохнул: — Офицеришко наш пригрозил мне, что всем партизанам скоро капут будет. Не карателей ли он ожидает?.. Были такие сведения. С Дядей борьбу усиливают. Он их здорово донимает.