— Где же они, хозяйка и дочь?

— На немецком огороде практику проходят. Вечером ушли, за грядками по ночам ухаживают: полют, поливают, рассаживают… Беспокоят растения, когда они спят. Офицер немецкий такой порядок ввел. Комендант… Говорит, что у себя дома выдумал так огороды сажать. Пруссак. Сынок помещичий… Оттого один я и остался сегодня… Спи до света на дочкиной постели.

— Спасибо.

— А пока похарчуем вместе. Небось голодная? Я тоже еще не ужинал. Лег отдохнуть да заспался.

— Спасибо, Козьма Потапович, — повторила Наташа. Усталым жестом она сняла платок, расстегнула жакет. Сидя на лавке и откинув голову назад, к стене, наблюдала, как хозяйничал староста. С полки на стене, из-под чистой занавески, снял и поставил на стол две глубокие тарелки, вытащил из шкафчика круглую ковригу хлеба, выдвинул ящик стола и достал деревянные ложки.

— Может, железной хочешь? — спросил он.

— Деревянной лучше, не обжигает, — улыбнулась Наташа.

Староста выставил из печи чугунный котел. В избе сразу запахло щами.

— Самому управляться приходится, без баб-то…

— Сказали бы мне.

— Да ничего. Я привычный…

Поужинав, Козьма Потапович встал, потянулся, подошел к кровати и начал разуваться.

— Ложись, ложись, чего высиживать? — сказал он, аккуратно ставя около кровати сапоги. — Если убить меня подослана, надо прежде знать, следует ли меня убивать! Иного можно зазря пристукнуть… Тут городская комсомолия по своей инициативе действует, не спросись старших… А сама ничего толком не знает… Работает без согласования с теми, кто поумней… Или над вами партийного руководства нет?

Наташа растерялась. Слишком неожиданный оборот принял их по началу совсем мирный разговор.

— Вы что-то непонятное говорите, Козьма Потапович! Вы же все знаете от Васи… Летчица я… Сбита вчера. Самолет мой сгорел. Разве Вася не говорил вам, когда за одеждой приходил?

— Говорить-то говорил… И одежду я дал… Да, может, трюк какой? Мальца вокруг пальца обвести нетрудно… Если ошибаюсь и ты не из городской комсомолии, ложись и спи. Ошибиться нетрудно… Мерещится всякое от мыслей разных. Слыхал я, что террором городские комсомольцы занялись и всех, кто у немцев служит, рады стараться на мушку брать. Подумал, не мой ли черед? Я из-за своей должности у таких людей на подозрении нахожусь…

— Чего ради вы меня ни с того ни с сего под подозрение берете?

— Потому с твоей стороны ко мне должон подход соответственный быть. С разумом… Эх, сам не знаю, что брешу. Трудно во всем разбираться, когда такое кругом делается. Вверх дном все пошло. Я фактически знать не знаю тебя, а принял как советскую… Правильно? Рискнул и не посмотрел, что всякие случаи бывали и со старостами, и с бургомистрами, и с полицаями. Народ с ними больно крут. Скорее, своего такого кокнут, чем немца… Особливо вы — комсомольцы. За геройство почтете, не спросясь, старосту убить аль повесить, а дальше носа своего не видите и не знаете. Я человек засекреченный, и, к примеру, со мной по ошибке такая оказия может произойти, откуда я знаю…

— Бог с вами, Козьма Потапович! Вам-то я доверилась целиком… И понимаю, кто вы и что вы на самом деле.

— Ну ладно, — примирительно сказал староста. — Отдыхай…

Наташа прилегла, не раздеваясь. Козьма Потапович прикрутил лампу. Тишину нарушало только хриплое тиканье часов-ходиков.

— Знаешь, почему я тебя за личность из городской комсомолии посчитал? — шепотом спросил Козьма Потапович, когда утихомирился.

— Почему? — насторожилась Наташа.

— Потому что я тебя, как вошла, сразу признал.

— Признали?

— То-то и оно. Признал. Видел тебя на митинге в сороковом году. Прилетала ты с корреспондентом «Правды» на аэроплане. Еще деревенских катала на нем… Верно?

— Верно, Козьма Потапович. Память у вас хорошая. С той поры я в армии.

— Как звать тебя, не помню, а по фамилии ты Быстрова. Дочка Герасима, которого кулаки в тридцатом году из обреза…

— Правильно… Я Наталья Быстрова.

— Глаз у меня снайперский! Ну и слава богу, когда так… Спи… А во мне будь уверена…

— Староста! Староста! — неожиданно раздался под окном голос.

Послышался грубый стук в окно.

Наташа в ужасе застыла. «Ловушка», — подумала она, ощущая, как тяжело и часто заколотилось сердце. Рука потянулась за пистолетом.

— Пошла заваруха… А ты лежи, не бойсь, — прошептал в полутьме Козьма Потапович.

Он что-то пробормотал в ответ на стук в окно и, поднимаясь, нарочито громко, нараспев зевнул.