– Ты чего-то недоговариваешь.

– Послушай, Александр Георгиевич, – смущенно произнес Никитин. – Ты уж прости меня, но… в общем, остаюсь я.

– То есть как это «остаюсь»? – вытаращил глаза Фролов. – Ты ж, Федор, сам рвался! Уговаривал меня, планировал. А тут раз и на попятный. Сам же говорил – самое время!

– Да я все понимаю, – с досадой сказал Никитин. – Но… чего мне там делать в Минске твоем? К немцам попаду – значит, голодуха. К нашим – значит, воевать пойду.

– Здрасьте, посрамши! Не ты ли меня учил Родину любить?

– Ну было дело. Просто… Фимка-то, кажись, того…

– Что «того»? – захлопал сонными глазами Фролов. – Померла, что ли?

– Типун тебе на язык, – сказал Никитин и сплюнул три раза через плечо. – Тяжелая она.

– В смысле? А-а… Господи… Стоп. Это на двухнедельном-то сроке тяжелая?

– Трех, – поправил Никитин.

– И как же это она поняла?

– Да хер ее знает. Говорит, что бабы такое чувствуют.

– А, может, врет? – засомневался Фролов. – А то как-то быстро это у вас.

– А зачем ей врать?

– Господи! Ну чтоб тебя удержать. Ей-то, поди, головой рисковать неохота.

– Но один-то раз уже рисковала.

Фролов замолчал – и вправду, один-то раз Серафима пыталась уйти с ними.

– Может, и врет, – вздохнул после паузы Никитин. – А может, и нет. Клещами мне ее, что ли, пытать теперь? А если не врет, а меня на войне кокнут, то ей как с ребенком выживать? Ну не могу я ее тащить через весь фронт. Сейчас-то вооон куда немцы забрались – поди обгони…

Фролов невольно зевнул и задумался – без Никитина бежать как-то не хотелось.

– Слушай, Александр Георгич, а, может, и тебе остаться? Ну что ты там забыл? Варю эту?

– А ты откуда знаешь? – удивился Фролов.

– Да кто ее не знает, – поморщился Никитин. – Ты сейчас не обижайся, но я мужик прямой. На ней же пробы ставить негде. А о том, что ты с ней крутишь, пол-объединения знало.

– М-да? – задумчиво хмыкнул Фролов, его почему-то уже ничего не удивляло.

– Так оставайся. Здесь все лучше, чем в городе. Все ж таки лес и так далее.

– Нет, Федор, – мотнул головой Фролов. – Я поеду. Надо мне ее увидеть. У тебя Серафима, у меня Варя. Просто так отсиживаться не хочу. Я и так полжизни отсидел. Ну а пошлют воевать, значит, пойду воевать.

– Твое дело, – пожал плечами Никитин. – Но только с чего ты взял, что она там еще? Скорее всего, уже с мужем уехала. Он же у нее какая-то шишка. Такие линяют быстро.

– Значит, уехала. А если нет?

– Тьфу ты! – сплюнул оператор. – Влюбленный – все равно что идиот.

– Чья бы корова мычала.

– Ладно. Дорогу я тебе покажу. Водить ты и сам можешь. Хотя я бы на твоем месте еще подумал – на хрен надо жизнью рисковать?

– А если ею не рисковать, зачем она тогда вообще нужна? – спросил с досадой Фролов.

– Не знаю. Но не так же бессмысленно. Впрочем, смотри сам. Фимка тут тебе немного еды собрала. Ну, огурцы, помидоры, картошка вареная. И курева немного.

Никитин, все еще стоя на лестнице, приподнял руку с узелком.

– Вот за это спасибо, – искренне поблагодарил Фролов. – Хотя я трофейным табаком обзавелся. Но много – не мало.

– Ну, пошли тогда, что ли? Проедусь с тобой к Кузявиным. А там дуй по прямой – авось кривая вывезет.

И улыбнулся собственному каламбуру.

Фролов застегнул рубашку и стал спускаться вслед за оператором.

Во дворе было тихо. Тузик дернулся, но увидев, что свои, не издав ни звука, снова лег. Скрипнув калиткой, Никитин с Фроловым вышли на залитую бледным лунным светом дорогу.

– Ты с Гаврилой за меня попрощайся, – сказал Фролов. – А то как-то неудобно вышло.

– Заметано, – кивнул Никитин.

Они прошли мимо поваленного телеграфного столба. Ни радио, ни «тюльпана» рядом не было – видимо, Тимофей забрал технику домой на починку.

Во дворе климовского дома Никитин бойко обстукал и общупал грузовик.

– Кинокамеру я тебе давать не буду, – сказал он Фролову. – Тебе она там ни к чему. Минск давно оккупирован. Я у Тимохи по радио слыхал. А мне будет чем крыть, если немцы заявятся. Кино, мол, для них снимали, и все дела.

– Это как это ты крыть собрался? Непроявленную пленку показывать? Или Тимофей уже проявочный аппарат собрал?