– Это ты немцам расскажи. До моих дел им дела нет. А бегу я от того же, что и вы. Чтоб в комендатуре не отмечаться. Смекаешь, какой я национальности? Они там разбираться не будут, чем я занимаюсь. Им главное – арийская полноценность. Я бы, конечно, мог документы купить, да накапал на меня один жук. Вот и пришлось срочно линять. Сам знаешь, немцы жидов не любят.

При слове «жиды» Кучник побледнел.

– Ой, – тихо сказал Лушкевич, знавший своего приятеля, как никто.

Было видно, что Кучника, как это у него обычно бывало при оскорбительном упоминании о национальности, «перемкнуло», хотя Гуревич был таким же «жидом». Взгляд Кучника совершенно остекленел.

– Как ты сказал? – спросил он, сверля глазами Гуревича.

– Я сказал, что немцы жидов не любят. А то ты не знал.

– Ложись, – быстро шепнул Лушкевич Фролову и как в воду глядел.

Кучник схватил рюкзак и, пользуясь им то ли как щитом, то ли как тараном, бросился на Гуревича. Грянул выстрел, но пуля, застряв в рюкзаке, не причинила нападавшему никакого вреда. Зато сам Гуревич под тяжестью тарана полетел на землю. Сверху на него приземлился рюкзак, а поверх рюкзака Кучник. Завязалась отчаянная потасовка. Грянул очередной выстрел, но теперь просто в небо. Грузный Гуревич быстро скинул с себя более легкого Кучника, но тот успел нанести противнику несколько внушительных боксерских ударов и выбил пистолет.

Фролов и Лушкевич, не сговариваясь, бросились на помощь Кучнику, и явно не позволили бы Гуревичу одержать победу, но в эту секунду, откуда ни возьмись, застрекотала автоматная очередь. Вцепившиеся друг в друга Гуревич и Кучник замерли. Фролов с Лушкевичем бросились на землю.

– Hey, Gladiatoren! – донесся до них крик. – Schluss damit! [18]

– Доигрались, – вытирая кровь с разбитого носа, пробормотал Гуревич. – Сейчас всем будет весело.

Лежащий ничком Фролов осторожно повернул голову, проехав носом по мокрой траве, и увидел, что к ним с кручи спускаются три немецких солдата. Они о чем-то переговаривались с беглецами.

– Hoch, hoch! – сказал первый, подходя и стал показывать дулом автомата, чтобы все встали. – Ruki, ruki hoch!

Пришлось снова поднимать руки.

– Partisanen? – спросил второй немец в сидевшей набекрень пилотке.

– Нет, нет, nicht partisanen, – быстро и как-то смущенно забормотал Гуревич, словно его обвинили в чем-то непристойном.

– Na gut, – сказал первый и затараторил что-то остальным. Те покивали головами.

– Chto rucksack? – снова обратился первый к пленным. – Bombe, da, net?

– Нет, – хмуро ответил Кучник.

Первый знаком показал Райзбергу, чтобы тот принес рюкзак. Райзберг, чей бледный вид перешел в какое-то полупрозрачное состояние, на негнущихся ногах отнес рюкзак немцам. Затем присоединился к товарищам по несчастью. Раскрыв рюкзак, немцы присвистнули и обменялись несколькими репликами.

Фролов стал судорожно соображать, играет ли содержимое рюкзака им на пользу или наоборот. Вряд ли настоящие партизаны стали бы бродить с рюкзаком, набитым драгоценностями. С другой стороны, мало ли – может, драгоценности предназначаются для обмена на оружие для последующей подпольной борьбы с фашистами.

Третий, молчавший до этого, солдат вдруг тоже что-то сказал, затем вскинул рюкзак себе на спину и пошел обратно наверх. Двое других продолжали смотреть на пленных и что-то говорили. Видимо, обсуждали незавидное будущее беглецов.

«Ну что, Александр Георгич, – мысленно обратился к себе Фролов. – Отмучился наконец?»

Но до конца мучений было явно не близко. Продолжая обращаться к взятым в плен на смеси немецкого и русского, из которой Фролов понял только «ruki», «schnell», «idti», «partisanen» и почему-то «khoroschi paren’», солдаты повели всех пятерых на кручу – туда, куда только что ушел с рюкзаком их третий товарищ. После – через небольшую березовую рощу, за которой располагалась немецкая часть. Пленных усадили под какой-то сосной и приставили караульного – щуплого чернявого паренька, походившего, скорее, на цыгана, нежели на немца. Вокруг тарахтели мотоциклы, проходили немецкие солдаты – шла своим чередом походная жизнь.

– Сейчас всех в расход, – сказал Гуревич, который впал в какое-то суицидально-мрачное состояние (если суицидальное настроение вообще возможно в преддверии вероятной смерти). Казалось, история с рюкзаком подкосила его веру в жизнь и людей.

– Таким, как ты, туда и дорога, – буркнул Кучник.

– С тобой за ручку пойдем, – угрожающе пообещал Гуревич.

– И зачем я только с вами связался! – вдруг запричитал очнувшийся Райзберг. – Сидел бы в Минске, ходил бы на работу.

– Не говорите ерунды, Ефим Соломонович, – оборвал его Лушкевич. – Там вам гарантированная смерть была. Ну, или в лагеря.

– В лагере можно жить, – захныкал Райзберг.

– Вы немецкие лагеря с пионерскими, часом, не путаете? – раздраженно спросил Лушкевич.

– Нет, – капризно выкрикнул Райзберг, но прикусил язык, заметив, как вздрогнул от его крика чернявый немец.

– Что-то долго они соображают для расстрела, – заметил Кучник после паузы.

– А тебе на тот свет не терпится? – съязвил Гуревич. – Успеешь. Там не школа. Пустят и опоздавших.

Слушая эту перепалку, Фролов почувствовал глухое раздражение. Если им светит смерть, то хотелось обойтись без этих бравурных ремарок. Молчание было бы гораздо уместнее. Но делать замечания ему не хотелось. Каждый имеет право умирать, как он хочет. Эта та небольшая толика свободы, которую смерть, знаменуя свое приближение, дарует самому распоследнему рабу.