Шрифт:
В его собственном кресле, вальяжно раскинувшись, сидела надувная блондинка и, глядя на него пустым взглядом, совершенно нагло улыбалась ему. А к ее шее была приделана записка со стихами, и, когда он, повинуясь скорее внутреннему импульсу любопытства, нежели инстинкту самосохранения, подошел ближе, нагнулся и прочел, ему стало совсем не по себе.
Любимая, в губительной тюрьме Едва жива, уже не мучит плач… Ощупай шею, узница, во тьме — Тебя нетерпеливый ждет палач.Прочтя эти строчки, он отшатнулся, пробормотал: «Черт побери», — и закрыл глаза.
Нет, тот, кто начал играть с ним в эту сумасшедшую игру, не был таким уж «бульварщиком»! Более того, впервые за много дней он почувствовал, что ему сейчас страшно.
— Чего же он от меня хочет, — пробормотал он. — И кто он? Кто?!
— «Кто? Почему он это делает?»
Далее следовало шипение, и я уже совершенно отчаялась услышать нечто вразумительное. Придется все-таки действовать самой. Из этой записи ничего не вытянешь. Просто ходит такой вот мужичонка, обиженный, как покажется на первый взгляд, несправедливо, и бормочет, расстроенный моими такими славными подарками.
Этак еще и меня к уголовной ответственности притянут!
Магнитофончик мой записывал все, что происходило в комнате.
Он бормотал себе что-то под нос, но — вот ведь что интересно, в милицию с моими дарами совершенно не собирался!
И даже не звонил нам с Ларчиком, хотя знал номер телефона.
Так что мои надежды, что я была права, все-таки пока не угасали.
Вот так он и кружил, подобием смертельно раненной птички, по комнате, и вдруг шаги его прекратились — он остановился.
Он остановился напротив куклы.
Она продолжала улыбаться ему своей многообещающей улыбкой, предлагая ему все радости «сексуального одиночества».
— Сука, — сказал он ей, что мне показалось немного неинтеллигентным, — значит, ты думаешь, что я не пойму, кто это все делает? Думаешь, ты меня вычислила и я побегу к тебе с признаниями? Да?
Ах, наконец-то зазвучал его голос! Я смело и гордо предположила, что это — мне, и он тут же мои догадки подтвердил, поскольку продолжил более откровенно:
— Маленькая рыжая шлюха, вот кто все это проделывает! — проворчал он себе под нос. — Ну, хорошо, посмотрим, кто выиграет. Тот, кто сует свой нос в чужие делишки, или…
Он схватил свой плащ, влез в него и сделал шаг к выходу. Потом вдруг уселся и сказал сам себе:
— Нет, этого она не добьется! Я уже знаю, что делать.
Он поднял телефонную трубку и начал набирать номер.
И больше всего я боялась, что он сейчас набирает именно лариковский номер. Тогда…
— Тогда бери мочало и начинай сначала, — проворчала я. — Тогда мы окажемся полными придурками, а он выйдет сухим из воды…
Мириться я с этим не могла и встала.
Пенс опустил меня рывком назад и прошипел:
— Ты хочешь все испортить?
— Что? — не поняла я.
— А ты сначала послушай, кому он звонит! Если ты сейчас объявишься на пороге, он просто положит трубку!
Я опустилась назад и прислушалась.
Вот чего я не ожидала — так только не этого! Ну уж никак не этого!
Все, мое терпение иссякло!
То, что я услышала, заставило меня круто переменить все планы.
— Пенс, — сказала я. — Ты сейчас поедешь к Ларикову. И не спорь со мной — женихи не спорят, женихи соглашаются со всем, что говорят их невесты. Вот станешь мужем, тогда начнешь мне указывать, как мне надо себя вести.
На этот раз он промолчал. Только спросил:
— Хочешь, чтобы я тебе поверил, что, пока мы с Ларчиком сюда приедем, ты будешь смиренно сидеть в кустиках, дожидаясь нас, как пай-девочка?
— Не хочу, — честно призналась я. — Ты просто отвезешь ему кассету, и вы быстро примчитесь сюда. Потому что теперь все у нас есть — и мотивы, и преступнички, и даже улики! И хотя все это для меня несколько неожиданно, но давай-ка обсудим это потом, когда у нас появится время! Действуй быстрее, Пенсик, потому как без Ларька у нас ничего не выйдет! Вдвоем мы их не повяжем!
Он с сомнением посмотрел на меня и попросил:
— Только не высовывайся!
И пошел к мотоциклу.
Я честно не высовывалась, пока не услышала, как он отъехал. «Мог бы, конечно, все-таки воспрепятствовать моим глупым намерениям и остаться, — с тоской подумала я, остро ощутив собственное одиночество. — Зря я воспитала в нем такое покорство, граничащее с глупостью!»