Шрифт:
— Вот именно, в мелочах, — повторил Анатолий Павлович. — Ты, Таня, просто стала мнительной, как и каждая мать. Это пройдёт.
Татьяна Лукинична не стала с ним спорить. Она уже знала: чтобы стать Алёше матерью, надо, чтобы и он почувствовал себя её сыном. А он этого не мог.
Ну, солдат, как живём?
Под выходной день Степан Егорович с соседом Фёдором собрались по грибы. Они уехали с вечера на дачу к Гуркиным.
— У них переночуем. А от них первым поездом на сорок второй километр. Там, брат, места! Нигде таких нет, — обещал Степан Егорович.
Уже темнело, когда они подошли к даче. Пахло табаком, настурциями, и тянуло дымом. У Гуркиных или где-то рядом ставили самовар.
Татьяна Лукинична узнала их, когда они ещё были за калиткой.
— Вот хорошо! Пожалуйте, пожалуйте! — И она пошла им навстречу.
— Просим! Просим! — кричал на террасе Анатолий Павлович. Он был в тёплых тапках и боялся идти по росе.
Вынырнули откуда-то Алёша и Макар и закричали:
— Ура!
— Погодите! Погодите! — Степан Егорович никак не мог поздороваться со старшими.
Макар прыгал перед ним, как чёртик на ниточке, и всё допытывался:
— А нас с Алёшкой берёте?
— Берём, берём, — сказал отец. — Дай в дом-то войти.
Увидев Степана Егоровича с корзинками, Гуркин всполошился.
— Пожалуй, и я с вами, — заявил он. — Таня, у нас есть лукошко?
Татьяна Лукинична не возражала. Правда, они с Макаром о чём-то пошептались, когда вместе накрывали на стол. А за столом, поглядев, как Анатолий Павлович сверяет свои часы с часами Тимохина, Татьяна Лукинична сказала:
— Толя, представь себе, что ты завтра встаёшь в четыре утра, надеваешь мои резиновые сапоги и шагаешь в них целый день, не отставая от Степана Егоровича. Дело не за лукошком, лукошко я тебе дам.
— Она мне не верит, — пожаловался Анатолий Павлович и, поглядев на гостей, добавил тихо: — Ноги меня подводят. Ничего, друзья, не поделаешь: ноги стали неважные.
После чая Фёдор присел рядом с Алёшей на ступеньки террасы.
— Ну, солдат, как живём? Лето кончается, скоро грамматика-математика, за парту надо садиться.
Алёша ковырял прутиком щель в половице и молчал.
— У тебя ранец-то есть?
— У меня не ранец, а портфель, — ответил Алёша. — Из свинячей кожи, непромокаемый, знаете, такой — пупырышками?
Фёдор поглядел на Алёшу. Тот продолжал баловаться и добрался прутиком до его сапога.
— И у меня тоже из свинячей кожи, видишь? — сказал Фёдор Александрович и вытянул ногу в рыжем сапоге. — Тоже непромокаемые.
— А если прямо по воде ходить? — спросил Алёша.
— Можно и по воде. Они, эти сапоги, и по воде ходили, и по снегу, и по камням. Всего им пришлось, а видишь, крепкие.
— Починенные, — сказал Алёша, обводя прутиком заплату.
— Это ничего, это они по шву разошлись, дратва не выдержала.
— Чего, чего не выдержала? — переспросил его Алёша.
— Дратва, чем сапоги шьют, нитка такая — толстая, смолёная, — ответил Фёдор Александрович. — Приедешь, я тебе покажу. У меня есть.
— А у вас есть пуля?
— А зачем она тебе?
— Как — зачем? — удивился Алёша. — Вы думаете, буду стрелять? Я спрячу. У меня уже одна есть. — И Алёша, пошарив в кармане, вынул пустую гильзу от патрона. — Вот!
Фёдор Александрович взял гильзу и сказал, как бы раздумывая:
— Вредная штука.
— Хорошая! — заступился Алёша. — Мы с Макаром нашли. Макар сказал, что безвредная.
— Где это вы всё находите?
— В лесу. Там, знаете, такие окопчики! — Алёша подвинулся поближе. — Там столько вооружения!
Фёдор Александрович отдал Алёше гильзу.
На террасу вышла Татьяна Лукинична. Алёша встал. Он знал, что она скажет: «Алёша, пора, голубчик, спать».
И, не дождавшись, когда она начнёт это говорить, Алёша бросил прутик и пошёл мыть руки.
Уснуть он не мог, долго ворочался — что-то его тревожило. Алёша лежал с открытыми глазами и глядел на военный плащ Фёдора Александровича, который висел рядом с его постелью. Он протянул руку и дотронулся до пуговицы с выпуклой звёздочкой.