Одним словом, «открытие» М. В. Панова неизбежно в будущем. Потому что он там нужен. И прежде всего в силу специфики той самой «метафизики языка и личности» ученого, освещение которой заявлено в данной статье. Сразу оговорюсь: употребление слова «метафизика» не есть претензия на некие недоступные другим головокружительные глубины. Это обычный философский ракурс, не более того. Термин «личность» употреблен здесь преимущественно как лингвофилософский, хотя без «аллюзий» к социологии и психологии обойтись нельзя.

Традиционно, как известно, в философии метафизика как наука о «сверхчувственных принципах и началах бытия»[8] противопоставляется диалектике как «учению о наиболее общих закономерных связях и становлении, развитии бытия и познания и основанному на этом учении методу мышления».[9] Типологически метафизика противопоставлена диалектике так же, как, например, язык в лингвистике противопоставляется речи. Если смущает термин «метафизика», его можно (в рабочем порядке) заменить термином «онтология». Онтология, как и метафизика, – «общие сущности и категории сущего».[10] Иногда онтологию отождествляют с метафизикой, иногда считают ее частью, но для нас это не принципиально.

Любой лингвист понимает, что система языка эволюционирует, хотя и медленно, но, изучая синхронный срез, он как бы становится «метафизиком». Изучая же историю языка (диахрония) или актуальные речевые реализации системы, он становится «диалектиком». Можно сказать, что история языка – это своего рода «большая лингвистическая диалектика», изучение же стихии речи, «тенденций» и т. п. – «малая лингвистическая диалектика». Понятно, что этим двум диалектикам друг без друга не обойтись. Хотя часто они делают вид, что друг друга не замечают. Структурализм, «разведя» синхронию и диахронию, словно бы создал некие правила игры, при которых «метафизики» и «диалектики», занимаясь разными вещами, не должны встречаться. Русская лингвистика конца XIX–XX века (Ф. Ф. Фортунатов и И. А. Бодуэн де Куртене) с самого начала заговорила о том, что, хотя у «диалектиков» и «метафизиков» разные компетенции, тем не менее друг без друга им не обойтись. Характерная черта русской лингвистики – философский, я бы сказал, подспудно религиозный синтетизм. И это закономерно, поскольку существует теснейшая связь между русской лингвистикой XX века и русским Серебряным веком. По моему глубокому убеждению, наша лингвистика есть неотъемлемая часть нашего Серебряного века.[11] Кроме того, в силу сложившихся обстоятельств, серебряный век русской лингвистики просуществовал на несколько десятилетий дольше. Можно сказать, он продолжается до сих пор. По крайней мере, М.В.Панов – человек Серебряного века. Прежде всего своей синтетичностью.

Наверное, если выбирать на чисто интуитивном уровне между словами «метафизик» или «диалектик» применительно к имени М. В. Панова, то как-то сразу больше склоняешься к определению «диалектик». Действительно, сам стиль этого человека (поведения, устной и письменной речи,[12] реакций и т. д.) скорее «диалектически динамичен», чем «созерцательно статичен». Проблемы, которые он изучал, терминология, которой он пользовался и которую вводил в научный обиход, казалось бы, скорее сродни диалектическому Огню-Логосу Гераклита, чем «неизменному и шарообразному» миру элеатов-метафизиков. Сами семантика и стилистика терминов говорят о многом. Антиномии развития системы языка, позиционная морфология и вообще постоянный интерес к динамике и нюансам позиционных мен на всех уровнях языка (введение понятия «эквиполентная оппозиция» и т. д.), функциональная социология, динамика развития жанров речи, диалогизм, движение системы русского языка к аналитизму[13] и т. д. – все эти термины, за каждым из которых целая сфера научных интересов, всё это скорее «диалектика», чем «метафизика».

И все же, рискуя вызвать массу возражений, я настаивал бы на глубинно метафизической сущности личности М. В. Панова. Выдающийся «диалектик», М. В. Панов – еще более выдающийся «метафизик».

М. В. Панов сформировался как ученый в недрах Московской фонологической школы. И нельзя не согласиться с тем утверждением, что «обобщение идей Московской фонологической школы в виде целостной концепции, отражающей ее состояние в 60 – 70-х гг., осуществлено М. В. Пановым».[14] Сюда можно было бы добавить, что в 80 – 90-е гг. М. В. Панов активно переносит основные (по сути не только лингвистические, но и философско-лингвистические) идеи М. ф. ш. из фонологии на другие уровни.[15]

Суть, «сердцевина» концепции М. ф. ш. – учение о фонеме. Неслучайно во время записи (см. приведенный в данном сборнике диалог с ученым) М. В. Панов, произнеся слово «фонема», тут же иронично добавил: «Ну, вы пропали… <…> Потому что я как сел на фонему… так вы меня и не отгоните от нее…».

М. ф. ш. в отличие от «ленинградцев» («петербуржцев») и «пражан», вкладывает в фонему, на мой взгляд, глубочайшее метафизическое содержание. «Московская» концепция фонемы – глубоко «платоническая».[16] Фонема, которая имеет множество реализаций, – своего рода идея, «эйдос», «дух» (можно назвать ее и более «приземленно» – «абстракцией», «отношением», как и назвал ее М. В. Панов во время записи, но это не меняет сути). «Ощутить» фонему нельзя, можно «ощутить» лишь ее воплощения. «В фонему можно только верить». Эта «вера в фонему» по своему духу близка ко многим, казалось бы, совершенно «идеалистическим» учениям Серебряного века, например учению В. С. Соловьева о Софии, которое (на этот раз осознанно) ведет свою родословную от Платона и платонизма. Концепция фонемы, которую полностью разделял и страстно проповедовал М. В. Панов, будучи полнокровной научной (т. е. вроде бы «метафизической» концепцией), тем не менее глубоко идеалистична и метафизична. Московская фонология – «лингвистический извод» объективного идеализма, т. е. веры в нечто неизменное, вечное, находящееся вне нас. Именно поэтому она (московская фонология), по словам М. В. Панова, «отряхнула со своих ног прах ничтожного эмпиризма» (см. диалог).

И здесь есть еще одна важная составляющая личности М. В. Панова.[17]

Ученый настойчиво сближал фортунатовцев и формалистов (тоже «продукт» Серебряного века). При этом подчеркивая, что «формалисты» – неверное название. Верное же – «спецификаторы» (определение М. Эйхенбаума). Что это значит? Это значит, что формалисты-спецификаторы ставят перед собой одну глобальную задачу: определить, в чем специфика искусства по сравнению с другими областями человеческой деятельности. Фортунатовцы же в отличие от «других» структуралистов ставят своей задачей определить и отстаивать специфику языка как знаковой системы по сравнению с другими знаковыми системами. И там, и там – культ специфики, уникальности, неповторимости. Чрезвычайно русская идея! Созвучная идеям Ф. Достоевского, Н. Розанова, «цветущей сложности» К. Леонтьева и др. М. В. Панов (отдавая должное) не мог не принять, например, «семиотического глобализма» в науке, как не мог принять и перенесения идеологических схем на искусство вульгарными социологами. И очень характерно, что от разговора о фонеме, фортунатовцах и «спецификаторах» он тут же переходит к разговору о достоинстве личности («самостоянии», как говорил Д. С. Лихачев), о «профессиональном» чувстве достоинства и о национальном языке: «Профессиональное чувство достоинства допускает только одно: то, чем я занимаюсь, бесконечно важно, ценно, и я в своих воззрениях не подчинюсь никому, кроме объекта изучения. А мой объект изучения, в свою очередь, он совершенно самостоятелен и представляет величайшую ценность, потому что он приносит людям радость и счастье. Ни одного человека нет такого, который прочел бы какую-нибудь басню Крылова и перестал бы врать, и перестал бы воровать… Басни Крылова почему радостны? Да по языку своему родному радостны! По меткости характеристик, по наблюдениям! Ничему они не учат кроме того, что они учат любить русский язык и любить искусство».

«Метафизику» М. В. Панову, глубоко осознававшему глобальные, интегральные законы языка, был, тем не менее (а вернее – именно поэтому), свойственен культ специфичности, «самости», будь то та или иная сфера человеческой деятельности, сфера национального или сфера личного. Именно М. В. Панов первым, еще в 60-е гг., веско выдвинул идею разработки методов описания речевого портрета личности и осуществил идею, развернув ее в «Истории русского литературного произношения XVIII–XX вв.». «Специфичное» же может существовать только в условиях свободы, свободного диалогизма. Отсюда, в частности, и отстаивание М. В. Пановым взгляда на языковую норму в наши дни как на «выбор», а не как на «запрет».[18]