«Ломоносов и Державин, преодолевая дали времен, принесли в наш век красоту, энергию и красочность двухсотлетней старины.

Стихия смеха торжествует победу над всем, что достойно осмеяния, в острой речи Фонвизина, Грибоедова, Гоголя, Щедрина.

Гармоническая умиротворенность и полнота духовной жизни очаровывают в описаниях природы И. Тургенева, С. Аксакова, М. Пришвина.

Вдохновенное конструирование языка поражает в произведениях В. Хлебникова, В. Маяковского, В. Каменского и других поэтов-футуристов.

Безмерная близость к жизни и безмерно высокий полет над ней – вот мир Пастернака, вот его язык».

С.М. Кузьмина (Москва). Язык М. В. Панова – ученого и учителя

М. В. Панов соединял в себе много ярких талантов. Он выдающийся лингвист с мировым именем, блестящий популяризатор науки: хорошо известны его научно-популярные книги «И все-таки она хорошая», «Занимательная орфография», замечательный «Энциклопедический словарь юного филолога (языкознание)», составителем и одним из главных авторов которого он был; глава «Как устроен язык», открывающая энциклопедию для детей «Языкознание. Русский язык» (издательство «Аванта-Ь»). Он фантастический школьный учитель, это очень ярко показала в своих воспоминаниях его школьная ученица Л. А. Капанадзе. Под руководством Михаила Викторовича была разработана принципиально новая программа по русскому языку для средней школы и написаны учебники для 5–9 классов. Он прекрасный вузовский преподаватель, по учебникам и пособиям которого учатся студенты филологических факультетов. Его лекции по истории языка русской поэзии в МГУ были событием культурной жизни Москвы, их слушали не только студенты, но и преподаватели, и ученые, и поэты. Замечательный методист: читал в Московском государственном открытом университете интереснейшие лекции по методике преподавания русского языка, писал статьи по методике. М. В. Панов также оригинальный литературовед и прекрасный поэт (сборники стихов «Тишина. Снег» и «Олени навстречу»).

Во всех видах творчества М. В. Панова ярко проявляется его призвание – УЧИТЕЛЬ. Прирожденный учитель в широком смысле этого слова. Учитель во всем: не только в учебниках для школы и вузов, не только в лекциях и научно-популярных книгах, но и в научных работах. И талант слова, язык помогал этому призванию, а может быть, и определял его.

А. И. Солженицын пишет (в письме к Т. Г. Винокур): «К языку таких наук, как языкознание, наиболее тесно примыкающих к повседневной жизни общества, я бы…применил не те требования, что к геологии и медицине: термины – терминами, а все ж где только можно сказать попроще, да поясней, да посочней, чтоб не только без словаря понять, а скромно-грамотному человеку даже можно б и насладиться – вот так и пишите» [Капанадзе 1996: 311]. Вот именно так и пишет М. В. Панов, именно таков его научный язык, облекающий глубину научной мысли в четкое, прозрачное, ясное изложение. Неповторимо-яркий, раскованный, сугубо индивидуальный язык. При этом язык его научных, научно-популярных работ, учебников, пособий принципиально един, и отличительная его черта – гармония коммуникативной и эстетической (поэтической) функций. Такого соединения эстетики и науки нет ни у кого больше. Ему важно не просто сообщить, изложить, подать материал слушателям или читателям. Важно с помощью эстетического воздействия пробудить ум, убедить, увлечь.

В языке М. В. Панова строгая научная точность и яркая образность. Казалось бы, совмещение несовместимого, однако такое естественное в его творчестве. Приведу несколько примеров, иллюстрирующих образность научного языка Михаила Викторовича. Свою статью об аналитических прилагательных он начинает так: «Когда в языке формируется новый грамматический класс, в него стекаются самые разные по происхождению единицы, иногда – с темным причудливым прошлым. Однако в новой грамматической общности, в новой семье их не попрекают происхождением…» «Лингвисты не торопятся признать de jure этот новый лингвистический класс. Мешает в первую очередь диахроническая пелена на глазах» [Панов 1971: 240], «…сквозь диахронические очки современность видится мутно и расплывчато» [Там же: 241].

Об орфоэпии послереволюционного времени М. В. Панов пишет: «Если до революции русский литературный язык – это большое озеро (с проточной водой – пополняемое из народной речи), то теперь он – море… Не стал бы он Сивашским морем. Опасность „осивашивания“ до сих пор велика» [Панов 1990: 17]. О состоянии орфоэпии в 30 – 40-х годах: «Причин такого орфоэпического запустения, несомненно, много. Одна из главных – отсутствие орфоэпической Горы. Болоту не по чему равняться. Нет общественно признанного, общезначимого авторитета в области культуры произношения» [Там же]. А это – о театре в 60-е годы: «звук остался на задворках» [Там же: 58]; «на современной сцене – произносительная смута» [Там же: 64]. Целый развернутый образ, в котором слышится боль за судьбу литературного языка.

Из неизданных лекций по истории русского поэтического языка: «(У Державина) стих не воюет с материалом»; «церковнославянский – не язык, а резервуар, откуда можно брать материал» – о преобладании славянизмов в высоких текстах. Построение романа Гончарова М. В. оценивает так: «Обломов» «глубочайший сюжетный пиррихий».

Это примеры из научных работ и из лекций. Вряд ли можно заметить «зазор» в языке между письменной и устной формой изложения материала. А теперь сравним две формулировки: «звонкий – брат глухого» (дается понятие о парности звуков) и «глухие сонорные… и их мягкие „собратья“». Можно ли догадаться, что первая – из учебника для 5-го класса [Панов 1995], а вторая – из серьезнейшей научной работы [Панов 1990: 29]? Разумеется, количественно образность в школьном учебнике выше: «воздух пробирается сквозь щель» (о фрикативных согласных), «один звук приноравливается к другому», «слабой позиции не верим, верим сильной» (о передаче звуков буквами). Это вполне естественно. М. В. Панов как-то сказал, что для него образцом языка при написании учебника были «Азбука» Льва Толстого и рассказы Бориса Житкова.

Иногда кажется, что в своей языковой раскованности М. В. идет по самому краю. Вот примеры из его фундаментального исследования «История русского литературного произношения XVIII–XX вв.»: «Фонема [у] (г фрикативное), когда-то чувствовавшая себя вполне уверенно, сходит на нет. Ее уже не стоит вводить в перечень парадигмофонем. „Свело в могилу“ ее то же, что „подкузьмило“ (ж'): к началу XX в. она встречалась в небольшом числе корней и не было особой буквы, которая могла бы поддержать ее престиж» [Панов 1990: 28]. «Положение (ж') опасно, но не безнадежно» [Там же]. Или: «Гласный, попав в неблагоприятную для него позицию, не всегда умеет за себя постоять» [Там же: 29]. Однако Михаилу Викторовичу не страшно впасть в преувеличение – свобода, раскованность языка всегда сочетаются с мерой и вкусом.

О научном языке М. В. Панова А. А. Реформатский писал, что ему свойственна «стилистическая афористичность изложения», «художественный прием детективного уклона». «Стилистическая афористичность» создается в большой мере чеканными формулировками. Иллюстрацией могут служить только что приведенные примеры. Вот еще пример: «Морфологический критерий в фонологии – это не измена фонетике, а преданнейшая служба ей» [Панов 1953: 372]. М. В. склонен к парадоксальным формулировкам: «Непоследовательности фонетических орфографий оказываются весьма последовательными…» [Панов 1963: 82]. «Развитие литературного языка состоит в том, что он все меньше развивается». «Строгое исполнение языковых запретов отвечает определенной потребности общения» [РЯСО 1968: 25]. «Усложнить, чтобы упростить» (название выступления на барнаульской конференции «Лингвистика и школа» о том, что введение теории в школьное преподавание помогает просто объяснить то, что без научного подхода описывается громоздко, многословно и неадекватно). Такие фразы-афоризмы дают слушателю и читателю толчок мысли и легче запоминаются!