— Нет, еще не успел.

— Они хотят купить зеркала для попугайчиков.

— Что, что?

— Шеф, вы не ослышались, прочтите ксерокс. Первая пробная партия — вагон, а потом они готовы брать целыми составами. На мил­лионы долларов.

Берлянчик был немало удивлен.

— Ничего не понимаю! Что это за бум такой — зеркала для по­пугайчиков? Может быть, попугаи выросли в цене на лондонской товар­ной бирже? Или они идут на бартер — на уголь или арматурный прут?

— Не знаю, шеф. Но мы можем закупить товар у Горчака и непло­хо заработать.

Берлянчик тут же набрал номер Горчака. Однако, вопреки ожида­ниям Берлянчика, шеф «Монако» от сделки отказался, сказав, что не испытует недостатка в покупателях, но согласился на деловую встре­чу.

В душе Горчак недолюбливал Берлянчика. И дело было не толь­ко в том унизительном любовном посрамлении, которое он перенес во время страшного уик-энда на даче. Это презрение зародилось давно. Еще в годы далекой юности, когда оба они фланировали по той сторо­не Дерибасовской, что звалась «Фрайерстрит». (В отличие от противо­положной, «Гапкин-штрассе»). Надо сказать, что Дерибасовская тех лет была нечто вроде клуба под открытым небом. Обычно светский променад начинался от магазина «Лакомка» и до «Пассажа», и наоборот, в зависимости от той стороны, с какой его начинали. Гуляли целыми семьями, баскетбольными командами, кафедрами, редакциями, магази­нами и судами. Вчерашние фронтовики и их жены, еще не забывшие кош­мара войны и пригретые достатком мирной жизни, не всегда праведным и безоблачным. Записные красавцы, о которых еще десятилетия спустя будут говорить, забыв их имена: «Ну, помнишь, ходила по Дерибасов­ской!». Молодые «процессисты», или «половые пираты», которые засту­пали на Дерибасовскую, как на трудовую вахту, гоняясь за голубо­глазыми москвичками, киевлянками и минчанками. Парикмахерши с Пуш­кинской и Хворостина — они наутро будут обсуждать ядовито-зеленые дудочки короля Дерибасовской, обзванивая ножницами стриженые черепа. Молодые прессовщики пуговичных и щеточных артелей, что целый божий день провисели на десятитонных бункерах, а к вечеру превра­щались в элегантных денди. Бывшие часовщики и ювелиры, которые по­дались в крупные валютные дела, и поэтому гордо заговорили с мос­ковским акцентом. Интеллектуалы-остряки и их подружки, считавшие зазорным для себя сделать более одной маршрутной проходки, которые с годами превратились в профессоров, кинозвезд, индийских йогов или англоговорящих жителей Лос-Анджелеса и Сан-Диего. Это были самые престижные круги Дерибасовской, на обочине которых ошивались несчастные, неустроенные души, жившие разговорами и пересу­дами о них, и этим заполнявшие свое одиночество и пустоту.

В этом непрерывном людском потоке можно было встретить пи­сателей, ростовщиков, театральных кумиров, барбутчиков и карман­ных воров, следователей прокуратуры и их потенциальных клиентов, городских хулиганов и чудаков, которые на сторублевое пари могли пробежать голыми по улице или с разбегу перепрыгнуть согбенную старушку, а потом нагнуться и сказать: «Бабушка, а теперь твоя очередь!».

Шли цепь за цепью, неторопливо, по улице, как по гостиным коврам, беседуя, жадно глазея на прохожих и тут же обсуждая их, или цепляясь за такие же цепи, что поднимались им навстречу. Свет огромных витрин падал на лица гуляющих, подчеркивая их типажность и наполняя каким-то загадочным содержанием даже отпетых дураков. Он золотил грязь под ногами и превращал улицу в уютный комнатный интерьер. Каждый шел в толпе, чувствуя свой триумф над остальными по причине шикарного пальто, диссертации, хороших видов на ранде­ву или удачного квартирного обмена, и нес эту свою победу совер­шенно по-одесски, с откровенностью афиши на лице.

Среди этого мерного движения шляп, цветных косынок и ратиновых пальто то и дело возникала тщедушная фигурка какого-нибудь юн­ца, который метался между рядами; он толкался, наступал на пятки и нырял встречным под руки, торопясь сообщить друзьям, что Таня Меерович разрешила ему взять себя под ручку. Тут же вышагивал закройщик с тонкими усиками и ангельским лицом, который однажды уверял трамвайного контролера, что он Герой Советского Союза. Или носился с теодолитом студент-первокурсник в надежде, что его увидит бывший классный руководитель, от которого он демонстра­тивно отвернется. Или вышагивал культурист по прозвищу «СССР», по­лучивший его за свое пристрастие к олимпийским нарядам. Или пел свой дерибасовский Карузо, спекулируя билетами на новый итальян­ский кинофильм. Еще пара молодых людей, нарушая плавное течение толпы, настигала незнакомку или «садилась ей на хвост», держа дис­танцию до тех пор, пока она не покинет пределы Дерибасовской. И только тут, оказавшись вне поля зрения знакомых, они начинали дружную атаку на нее: «Извините, девушка, вы не играли на кларне­те в джазе Петрушинского? Мне очень знакомо ваше лицо...»

Изредка возникали драки, которые, как правило, переносились на другую, горсадовскую сторону улицы, или проносилась тройка из­вестных красавиц, за которыми несся огненный шлейф всеобщего вос­хищения. Иногда свою лепту оживления вносили комсомольские акти­висты: воюя за чистоту ленинской идеи, они отлавливали владельцев узких брюк и ножищами кромсали им штанины. Основу этого потока составляли ультра-щеголи тех лет, имена которых не сходили со страниц сатирических журналов и газет. Это были светские львы Дерибасовской. Их скандальная известность придавала особый при­вкус уличному шествию, вызывая неизменную иронию, но приятно ще­коча нервы добропорядочных созидателей общества справедливости. Наиболее примечательным из них был высокий худощавый молодой человек с тонкими усиками, острыми скулами и перебитым в драке носом. Из-под его зеленой шляпы смотрели темные, с чардашным вызовом глаза, застывшие в хаосе раздиравших его пороков и не­нависти к тем, кто осуждает святое человеческое право на них. Случалось, он подходил к какой-нибудь незнакомке, неторопливо вперивал ей в грудь указующий перст и, завораживая ее взглядом удава, мрачно говорил:

— Ты!.. В шесть вечера я тебя жду на углу Успенской и Пуш­кинской. Если ты не придешь, я выброшусь из окна!

И однажды действительно выбросился. По счастью, он запутал­ся в ветках огромной акации, за что и получил известную всему городу кличку «Тарзан».

Любопытно, что никто из завсегдатаев Дерибасовской не считал себя таковыми и с пренебрежением относился к тем, кто «шляется по Дерибасовской», хотя редкий вечер обходился без нее. Это был мир нарядных людей и арена растревоженных самолюбий, которые подавля­ли человека, если он был вне этого праздника жизни, и тем не ме­нее притягивали его, как рулетка, питающая иллюзии неугасимых на­дежд.

На противоположной стороне вдоль городского сада гуляли фабричные работницы, моряки, иногородние студенты и «бичи», вечер которых заканчивался в погребке у тети Ути или на скамейках Соборки или Пале-Рояля. Эти два потока жили разной жизнью: редко кто со стороны городского сада переходил на «Фрайерстрит», и наоборот. На пороге Дерибасовской обрывался трудовой пафос строителей ком­мунизма и начиналась бродвейская городская жизнь.

В те годы Берлянчик был заметной фигурой среди тех, кто со­бирался у высоких металлических перил через дорогу от магазина «Лакомка» и заканчивал свой вечер шумными попойками в рестора­нах «Лондонский» и «Красный». Это был дерибасовский бомонд. Вла­дельцы «ключей от Дерибасовской»: они ее открывали и закрывали. Цеховщики, короли бензоколонок, галантерейные и рыбные бароны и зиц-председатели артелей в интервалах между отсидками. Молодой кандидат в члены партии Алик Горчак эту публику презирал. Глубоко, по-советски. Он презирал ее как коммунист и человек, которому пре­тят вести подобный образ жизни его партийная совесть и малые дохо­ды от ворованных счетчиков. Тогда многие следили за тем, чтобы размеры взяток и краж не входили в конфликт с их убеждениями, и таким образом несли горделивое чувство в душе, что приносят себя в жертву великой пролетарской идее.

Рынок обрушился на головы этих пролетарски послушных и по-комсомольски скромно ворующих граждан, как подвесная полка с по­судой, вызвав потрясения в умах и сердцах. Но даже теперь, нажив состояние, против всех своих убеждений, шеф «Монако» продолжал ве­рить в светлую идею социальной справедливости и аккуратно платить членские взносы. (Еще и потому, что страховался от репрессий, если общество вернется к старым временам). Да, искры пламени великой идеи, вспыхнувшей еще в дохристианские времена в древнееврейской секте есеев, пронеслись во тьме веков и, принимая то образ рели­гиозной догмы, то лик якобинского или марксистского учений, дос­тигли наших дней и поразили сердце бригадира одесских монтажников-электриков.