Пиковский Илья
Шрифт:
— Что это такое? — поморщился Довидер.
— Девица, — в ухо прошептал ему Берлянчик. — И, кстати, ничего. Она даже в некотором роде очень популярна.
— Чем?
— Её портреты на всех столбах с высоковольтным напряжением.
Тут снова появилась девушка, которая встретила клиентов, и обе «нана» наперебой затараторили. Это встревожило Берлянчика.
— Гаррик, — сказал он, отодвинув алую розу ото рта. — Я что-то не могу понять… О чём это наши ласточки щебечут?
— Делают заказ.
— А ты разве хочешь есть?
— Кто — я?! Придурок… Это ты затащил меня сюда. Они сейчас такого назаказывают, что тебе не хватит всех миллионов монархистки.
— Так что же ты молчишь?
— А что мне говорить? Ты привёл, ты и говори!
— Э, дети Сомали! — всполошился Додик. — Обождите, обождите. Что вы набросились на меню — вас что тут морят голодом? Всё, хватит, хватит. Я не Красный крест!
Однако, невзирая на его протесты, официантка быстро накрывала на стол, вежливо задавая Берлянчику вопросы и совершенно игнорируя его ответы.
— Шампунь?
— Ноу шампунь! Я не пью. У меня совсем другие пороки. Заберите шампанское!
Но бутылки уже стояли на столе.
— Бир?
— Ноу бир! Уберите пиво. Э, детка, вставай! У меня ноги затекли. Давай, давай! Никаких оргий тут не будет. Мы туристы. Мы зашли только посмотреть.
В этот момент к столику мягко и пружинисто, как кошка, подоспел высокий альбинос, что скандалил с приятелем у входа. Видимо, он находился где-то рядом в ожидании начала привычной ему сцены.
— О’кэй! — сказал он. — Карашо!
Он взял у официантки шариковую ручку и блокнот и, присев у столика на корточках, стал писать:
— Дэвочки...
— Ноу девочки! — вскричал Берлянчик, сплевывая с губ алый лепесток. — К ним никто не прикасался. Забирайте ваших нефертити!
— Карашо, карашо, — альбинос обвел сильным пальцем бутылки на столе. — Шампунь — сикс хандрид шекель; бир — фаив хандрид шекель; натс — севен хандрид шекель; коктль — эйт хандрид шекель энд гелз — он подчеркнул итог. — Файв таузенд шекель.
— Сколько? — изумился Додик.
— Тысяча двести долларов, — сонным голосом пояснил Довидер.
— Да, парень, — рассмеялся Додик. — Молодец! У тебя неплохие аппетиты. Я вижу, ты в кочегары не пойдешь — не те запросы... Тысяча двести долларов! С ума сошел!
— Мани, мани, — твердил альбинос.
— Ноу мани. У меня абонемент. Во все публичные дома Европы. Ну нет денег, понимаешь? Нету! Нет!
Альбинос полез Додику в карман.
— Шампунь! Бир... — упрямо повторил он. — Натс! Гелз... Файв таузенд шекель!
Лицо Берлянчика, как это бывало в молодые годы перед дракой, приобрело скорбное выражение, а рука потянулась к бутылке. Альбинос был намного моложе и сильнее его. Но как истинный одессит, Берлянчик обычно пребывал в мире воображаемых возможностей, переоценивая свои физические силы и недооценивая более важные достоинства. Зная взрывной характер друга, Довидер стиснул его руку:
— Не валяй дурака!
Чутьем бывшего ломщика, не раз ускользавшего из острых ситуаций, Гаррик сразу трезво оценил обстановку. Берлянчик побелел от унижения и гнева, глядя как альбинос роется в его портмоне, но понял, что бессилен что-то сделать: любой исход инцидента грозил ему полицейским участком и высылкой из страны. Тогда прощай миллионы монархистки!
Между тем Довидер пребывал в благодушном настроении.
— Э, май френд! — сказал он альбиносу, дружески хлопнув его по плечу. — Верни деньги моему товарищу. Ну что ты выпучил глаза? Я хочу еще гулять. Ай хэв уокинг! Ритен, ритен. Верни ему портмоне. Я, я... Я плачу за все!
Альбинос ощупал его карманы и недоверчиво спросил:
— Мани?
Довидер насмешливо рассмеялся. Он приподнял брюки, обнажив могучие рыжеволосые икры, из высоких манжет его носков торчали стодолларовые банкноты.
— Видал?
— О, кэй! — сказал альбинос, возвращая Берлянчику портмоне. — Карашо!
Надо заметить, что Гаррик не любил платить зря. Этот принцип, который он исповедовал еще будучи ломщиком, был даже сильнее его религиозного страха. И если обстоятельства все же вынуждали его к этому, он старался чем мог возместить свой ущерб. Он обвел скучным взглядом помещение и почесал рукой в кармане бедро. Но так и не найдя ничего достойного своим неизбежным тратам, потребовал, чтобы ему пригласили несколько девиц на выбор, и уединился с одной из них. Затем он снова появился, бормоча какую-то молитву и поправляя поясной ремень. Его грубое мясистое лицо, которое обычно противилось чрезмерному проявлению чувств, сияло блаженством.