Горчак блефовал. За его зеркалами для попугайчиков очередь не стояла, а Берлянчику он отказал только потому, что уловил какой-то острый и непонятный интерес к своей продукции. В ту пору он вёл борьбу за сердце прекрасной монархистки и поэтому любое предложение подобного рода рассматривал через призму своих воспалённых чувств. Как всякий истый одессит, шеф «Монако» давно усвоил «науку побеж­дать в любви», гласившую, что успех в этих божественных кампаниях требует двух обязательных вещей: пылких чувств и денег, а взаимность идейно одержимого существа требует огромных денег. Он понимал, что депутатское кресло, к которому стремится Ирина Филипповна, — это не колготки и не французские духи, и что для удовлетворения этой милой, женской слабости нужна солидная финансовая основа. Такую основу он видел в птицефабрике, преображённой тайваньскими кредитами. Шеф «Мо­нако» надеялся, что с помощью денег Билла О’Конноли, с которым его познакомили Берлянчик и Довидер, он сможет модернизировать пуховое производство и вместе с руководством его акционировать.

Встреча с Горчаком состоялась в летнем кафе на Дерибасовской. Берлянчик пришёл за несколько минут до условленного времени и занял место на веранде. Были первые дни сентября. Огромные массы горожан схлынули с опустевших пляжей и этим возвестили о конце лета. В кафе звучала магнитофонная запись каких-то бисексуалов, тихая и уютная, как кухонная сплетня. Берлянчик пил чёрный кофе и думал о том, что в отличие от западных городов, где всё органично, — и достаток, и нищета, — Дерибасовская оставляет впечатление какой-то недостойной игры и в то, и в другое. Если где-нибудь в Лондоне или Барселоне прекрасный музыкант кормится уличными гонорарами, то здесь он видел откровенных нищих с инструментами в руках. Девица с унылым усердием висела на уличном фотографе, являя собой образчик отечественной рас­кованности. Самоуверенный молодой бизнесмен, из кармана которого торчал портативный «Нокиа», звонил по бесплатному телефону-автомату. Вслушиваясь в обрывки фраз прохожих, Берлянчик поймал себя на мысли о каком-то мистическом кошмаре: все те же темы и те же фразы, что десятки лет назад. Казалось, дух людской был записан на какую-то вечную бобину, а по земле бродили только сменные упаковки-телеса.

Шеф «Монако» появился из-за угла переулка вице-адмирала Жу­кова, остановился и нетерпеливо оглянулся, как будто выискивал кого-то в уличной толпе. Он знал, что Сима, его жена, уловив опасные пе­ремены в настроении мужа, установила за ним постоянную слежку. Эта несправедливость угнетала его. Несмотря на то, что за ее отцом чис­лился должок по условиям брачного контракта. Горчак не имел полно­ценного голоса в семье, так как формально она владела всем имущест­вом. Такое обидное положение вещей имело свои исторические корни. Они уходили еще в те времена, когда бригадир электриков Алик Горчак ходил «под статьей», — то есть воровал на объектах электроприборы, которые его подчиненные устанавливали накануне. В те годы многие ходившие «под статьей» предпочитали отписывать имущество женам, с коими считались в разводе. Таким образом они надеялись уберечь свое добро от конфискации в черные дни судебных погромов, и шеф «Монако», который не сомневался в конечной победе коммунизма, решил сохранить эту традицию.

Всякий раз, когда в Симины руки попадал компромат, ее охваты­вали приступы независимости. В ее узко посаженных глазках появлялась дьяволинка Шарон Стоун, массивный нос розовел, и, облачившись в прозрачный халат, она говорила мужу, опуская при этом буквы «р» и «л»:

— Между поочим, ты не единственный на свете! — И после этого жестокого намека удалялась в ванную, лихо гуляя бедрами и плечами. Через некоторое время из ванной доносились звуки шумящего душа и вызывающе-скандальное контральто:

«В коови гоит огонь жеаний,

Душа тобой уязвьена,

Обзай меня, твои обзанья

Мне сааще мии и вина».

Однако, это не дало должного эффекта и, чтобы уберечь мужа от измен, Сима обратилась к ворожке. Та посоветовала принести мужнины трусы, долго колдовала над ними, окропляя их маслом и водой, а затем велела унести трусы домой и зарыть где-нибудь под деревом. Сима сде­лала все, как велела ворожея: привезла трусы на дачу и зарыла под сиренью, и, как ни странно, это помогло — измены мужа прекратились. Но теперь Горчак превратился в сумрачное, склочное, желчное и скан­дальное существо, которое перессорилось со всеми соседями в доме и с подчиненными в «Монако», и поэтому едва не разорилось. Перепуганная Сима снова поехала на дачу, откопала полусгнившие трусы и спрятала их на сарайном чердачке. После этого миром разрешились все многочис­ленные ссоры, и к Горчаку вернулось его былое добродушие. Но он сразу же влюбился.

Шеф «Монако» подошел к Берлянчику, небрежно швырнул кожаную папку на стол, покосился на Додика, словно проверяя впечатление от этого жеста, настороженно оглянулся по сторонам и, поиграв двумя пальцами в воздухе, что обычно предворяло начало беседы, тихо ска­зал:

— Приехала Мага из Ашкелона...

Берлянчик нетерпеливо поморщился.

— Кто это такая?

— Ты не знаешь?

— Нет. Садись. Тебе кофе взять?

— Спасибо, я не пью. Это жена Гаги. Ты Гагу знаешь? Это мой товарищ, мы выросли в одном дворе... У Маги от Одессы впечатление ужасное. Оно и понятно: сестра в больнице, лекарств нет, бинтов нет, муж шабровщик уже полгода без работы.

— Алик, — перебил Берлянчик, — я бы хотел вернуться к зерка­лам для попугайчиков.

Однако Горчак продолжил свой рассказ:

— А муж ее в восторге от Одессы! Я поселил Гагу в санато­рии «Россия», завез водку и коньяк. Шикарный люкс, море рядом, де­вочки в Аркадии, — и его трясет от радости. Я не понимаю, говорит, что моя Мага хочет от Одессы! Прекрасный город! Чудесная страна!

Вдруг шеф «Монако» поднял руку и поиграл двумя пальцами в воз­духе, подзывая официанта.

— Додик, давай уйдем отсюда.

— Почему?

— За мной следят. Ты видишь каракатицу у книжного киоска? Моя Сима наняла ее. Давай находу поговорим.

Улица в корне изменила строй чувств и мыслей Горчака. По мере того, как увеличивалось расстояние от семейного детектива, он замет­но веселел.

В целом шеф «Монако» держался вполне достойной темы: коммуниз­ма! Он утверждал, что, невзирая на дикий рынок, общество по-прежнему шагает к старым, светлым идеалам, но уже другим путем. Ведь Марксы разные бывают. Ну, взять прежде, например: его двести рублей в месяц и пару копеек «левака» — это Карл Маркс один, конечно, и тут больше, чем на Симу не потянешь! Нет, это жена, мать его ребенка и, как се­мейный человек, он ею очень дорожит, но с точки зрения мужских за­просов — это безысходный выбор, навязанный ему конкретной историчес­кой судьбой. И если взять теперь, когда он шеф «Монако», — понятно, что это Карл Маркс совсем другой. Честно говоря, их даже сравнивать нельзя.