Пиковский Илья
Шрифт:
— Вы видите, кто это? Наш вождь! Уберите деньги. Я не могу обманывать его!
— Натан, я набавлю двести рублей, — умолял клиент. — Отпусти рубашки!
— Я сказал: я коммунист!
— Хорошо, еще сто...
— Враг народа! Вот ты кто. Контра! О таких, как ты, пишут в газетах. Кому ты предлагаешь свои грязные деньги — мне, большевику? Да я бы расстрелял тебя на месте!
— Натан, еще полтинник...
— Я снова тебе повторяю! — багровел Натан. — Тысяча, и ни копейкой меньше!
Натан Срульевич любил деньги и женщин. Проститутки посмеивались над ним. Заключая их в свои объятия, Натан, вместо страстных поцелуев, все время шевелил губами и что-то подсчитывал в уме. С ослиным упрямством Натана Срульевича немцы познакомились в первые часы войны: он командовал погранзаставой в районе Чопа. Оставив перед ее позициями несколько десятков немецких трупов, они спешно обошли заставу стороной. Затем Натан отличился при защите Бреста и Москвы, а под Калачом капитана Крохмана ждал неприятный конфуз: его батальон позорно бросил свои позиции. Бежали все, кроме одного смельчака, который зацепился за высотку и пулеметным огнем отбил все атаки немцев. Разгневанный командир дивизии приказал Крохмана отдать под трибунал, а смельчака представить к награде. Но оказалось, что Крохман и смельчак — это одно и то же лицо. За подвиг ему простили бегство батальона, а также беременность двух его связисток.
За всю войну, которую Натан Срульевич начал первым и закончил последним, он не получил ни одной царапины. Он наплодил детей от Калача до Праги, сохранил массу солдатских жизней (его батальон форсировал Днепр, не потеряв ни одного человека), пригнал вагон трофейной мебели и заработал такое количество наград, что жена сшила для них специальный мешочек.
О войне Берлянчик-отец и его друзья никогда не вспоминали. На встречи ветеранов не ходили и орденов своих не носили. В те годы это считалось провинциальным бахвальством и, кроме того, жалели свои пиджаки. Когда Берлянчику-старшему понадобилась фотография для стенда «Ветераны войны», жена долго не могла отыскать его наград. В конце концов, они обнаружились в ящике кухонного стола, — между зубной пастой и резиновыми перчатками. После фотографа ордена вернулись на прежнее место. Основными темами этих вечерних застолий были: продукция, пресс-формы, конфликты с компаньонами, женщины, преферанс и анекдоты. Водку пили из дорогих хрустальных рюмок. Когда Цискин опрокидывал ее, он вытягивал губы розовой уточкой, и на его щетинистом подбородке обычно застревала капустная нитка. А Натан Срульевич поднимался с дачного кресла и, обведя всех немигающим взглядом, торжественно произносил:
— За великого Сталина и наши парнусы!
Уже позже, в шестидесятые годы, по телевизору шел очередной мосфильмовский ширпотреб о войне. Ревели самолеты. Свистели бомбы. Грохотали взрывы. Рушились стены многоэтажных домов. Все трое с интересом уставились в телевизор, а «головорез» — сталинградец Цискин покачал головой и с детским восхищением произнес:
— Вот это да!
В семьдесят четвертом году белорусские власти пригласили Берлянчика-отца на торжества по случаю освобождения города «Н», спасенного им от разрушений. Но Берлянчик-отец не мог поехать: он сидел в камере предварительного заключения. Его жена схватила приглашение и помчалась к прокурору. Неизвестно, что на прокурора произвело впечатление: то ли героизм ее мужа, то ли бандерольный конверт с деньгами, но Берлянчик-отец получил «ниже нижнего предела» — всего шесть лет. Отсидев три года, он вышел из тюрьмы, забрал всю семью, кроме Додика Берлянчика, и уехал в Сан-Франциско. Там он гуляет с правнуком Мишенькой по берегу холодного Тихого океана и рассказывает ему всякие одесские истории. О том, что он застрелил его родную бабушку, он правнуку, конечно, не говорит.
Глава 22. МАНЕЖНЫЙ БОМОНД
В эти дни убили журналистку Белыш. Ее смерть взбудоражила город. Одесситы, ошалевшие от противоречивой информации, не отрывали глаз от газет и телевизоров. Одни каналы показывали похороны журналистки: гроб, плывущий над толпой, море венков и лица убитых горем родителей, а на других шла активная дезавуация этой трагедии и ее воздействия на умы населения. Один из этих каналов показывал пожилую даму с юной челкой и в дорогих розовых очках, которая бегала с микрофоном за прохожими и задавала им безумные вопросы:
— Как, по-вашему, сколько стоит этот гроб? Скажите, вам такой гроб по карману?
Прохожие, не думавшие о своей кончине, с ужасом шарахались от нее.
Убийство журналистки Белыш имело для Филиппа Петровича весьма неприятные последствия. Он вдруг почувствовал ледяное отчуждение со стороны сотрудников газеты, в которой лежала его сенсационная работа об еврейском происхождении Руси. Экс-премьер «теневого кабинета» сразу же смекнул, что этим он обязан родству с бандитом. В тот же вечер он пришел домой на Греческую, собрал пожитки, уместившиеся в одной дорожной сумке, и заявил дочери, что уходит в свою развалюху на Манежной. Все ее уговоры не делать этого, успеха не имели. Филипп Петрович упрямо повторял, что не желает жить в квартире, купленной на деньги уголовника, и что научная карьера ему важней любых квартир.
— Папа, — убеждала монархистка, — потерпи немного. Еще неделя или две, и я куплю новую квартиру.
— На какие деньги?
— Звонил Берлянчик. Он сказал, что нам перевели большую сумму из Италии.
— Кому — нам? Это новость. Разве у нас есть счет в Одессе?
— Нет. Деньги придут на его «Виртуозы Хаджибея».
— Ах, на его-о-о!
— Перестань! Мне неприятно, что ты так плохо думаешь о нем. Берлянчик помог мне в одной скверной ситуации, рискуя головой.
— Голова — это не деньги. Он в прошлом фат, Дерибасовский гуляка, а у них деньги важнее головы. Я уверен, что ты ни копейки не получишь.
— Хочешь, заключим пари?
— Никаких пари! Я в этой квартире не останусь больше ни минуты! Я много лет потратил на свою работу и не стану ею рисковать!
Поскольку здоровье экс-премьера требовало постоянного женского ухода, ей пришлось последовать за ним.
Филипп Петрович вырос без родных. Его мать развелась с отцом, когда ему было одиннадцать лет. Вскоре она повторно вышла замуж и уехала в Киев, оставив сына на попечение сестры. Тётя тоже недолго несла это бремя и, спустя год, выгнала племянника из дома, обвинив в краже золотых часов. (Часы скоро отыскались, но Филипп домой уже не вернулся).