Пиковский Илья
Шрифт:
С тех пор он жил в дачном сарае в районе «Золотого берега», а в ненастные зимние дни его пригревал кто-нибудь из друзей.
Он работал подсобником, грузчиком, кровельщиком, прессовщиком, проводником, но не потерял бодрости духа, а упорно боксировал в обществе «Динамо» и учился.
По окончании университета, где он возглавил подпольное правительство страны, Филипп Петрович переехал в Болград. Там он преподавал историю в средней школе. Однако прошлое человечества в его изложении закончилось тем, что экс-премьера выгнали из школы за политическое растление малолетних.
Филипп Петрович вернулся в Одессу и устроился в школу-интернат. Он преподавал историю и физкультуру, имел ставку воспитателя, охотно брал ночные дежурства и подменял коллег.
Его усердие не пропало даром. Через год он справил новый импортный костюм, купил солнцезащитные очки и французские плавки, и тотчас же влюбился. Вскоре он женился, у него родилась дочь, которую нарекли Ириной.
Однако семьянином, в полном смысле этого слова, он так и не стал: нищета и бесправие прошлых лет породили в нем недоверие к любым отношениям, в том числе и супружеским. В нем постоянно жил вокзальный комплекс человека на чемоданах, который в любой момент готов сняться с места налегке — если его обманут или отвернутся от него.
Впрочем, благополучный период в его жизни длился недолго. Сперва погибла жена, сбитая пьяным шофером на пешеходном переходе, а затем его выставили из школы-интерната за то, что он побил директора. С потерей жены у него резко понизился порог здравомыслия, и обычный производственный конфликт завершился мордобоем.
Уволенный из школы-интерната Филипп Петрович устроился грузчиком на «Привозе» и растил дочь, которую любил какой-то непонятной любовью. Как человек, мало преуспевший в реальной жизни, но постоянно мечтавший об успехе, что лежал где-то в необозримой дали, видимо, за пределами его физического существования, он не мог найти определенного места этой любви. Она терялась в огромном диапазоне его интересов, от одесского «Привоза» до шумерской цивилизации. Поэтому он зачастую впадал в крайности: между полным безразличием к судьбе дочери и галактическими взрывами отеческой любви и заботы.
На Манежную Филипп Петрович и его дочь попали к девяти вечера. Они прошли подъезд и свернули к старому аварийному флигелю. Незнакомая дворовая собака встретила их яростным лаем и проводила до самой парадной.
Филипп Петрович нес сумку и чемодан с вещами, а монархистка латунный логотип «Престольного набата». Он был изготовлен в качестве партийной эмблемы, и должен был красоваться на фронтоне ее офиса. Это была довольно внушительных размеров железяка, перехваченная крест-накрест бечевой.
Флигель был безлюден. На каждой площадке стояли аварийные столбы, а по стенам разбежались молниеобразные трещины. В них были впаяны кирпичные маяки.
Перед дверью квартиры Филипп Петрович поставил сумку и чемодан и полез в карман за ключами, но его остановила дочь:
— Погоди, там голоса...
Филипп Петрович толкнул дверь. Она оказалась не заперта. Они миновали широкий темный коридор и вошли в комнату. Ее освещали три свечи, стоявшие в пустых консервных банках на столе.
В комнате находились два бомжа и девушка. Одета она была со вкусом и просто, но густой макияж на лице блестел так, словно был надраен суконкой. Первый из бомжей был в старом плаще армейского образца. Его бритый череп украшал запорожский оселедец.
Товарищ «запорожца» выглядел франтом в минуты невзгод. На нем был строгий клубный пиджак, потемневший на животе и осыпанный перхотью на плечах; брюки в бело-темную клетку, потерявшую со временем всякую контрастность, и стоптанные туфли с огрызками шнурков. Носки туфель были до блеска начищены, а задники и каблуки в пыли и грязи.
Экс-премьер и франт обменялись оценивающими взглядами. Очевидно, результаты их были неутешительны для обоих.
— Кто вы такие? — спросил Филипп Петрович, опуская сумку и чемодан.
— А вы?
— Я хозяин квартиры.
— А мы — города!
— Еще и острим. Молодец!
— Этот флигель отселен, — вмешалась девица. — Кто бутылку принес, тот и хозяин. Сразу ордер дают.
Экс-премьер снисходительно улыбнулся. Он любил Хемингуэя и обычно стремился, чтобы литературный стиль писателя определял невозмутимость и легкость его, Филиппа Петровича, поведения.
— Ну вот что, господа, — сказал он как можно небрежней. — Гоу уэй... Вы поняли меня? Бай, бай!
Но оказалось, что он совершил непростительную ошибку, перейдя с бомжами на английский, которого в сущности не знал.
— Сори! — ухмыльнулся франт. — Кэн ю спик э бит лауде?
Эта фраза прозвучала, как пощечина — легко и безупречно. Экс-премьер едва разобрал, что его просят повторить все сказанное громче.
— А ну-ка убирайтесь! — внезапно заорал он, теряя весь свой лоск. — Синь паршивая! Ноги в руки — и на выход. Ясно?!
Это возмутило бомжей.
— Не кричите!
— По какому праву! Я юрист…
— Покажите ваши документы!
Экс-премьер был обескуражен и выдернул из боксерской расплющенной ноздри торчащий волосок.