Тучи сгущаются.

– Близок час! У нас уже есть деньги на путешествие. Я уговорю Накамуру. Если понадобится, куплю его парикмахерскую. Через две недели отправимся на побережье. Пой, Жабоглот! Пусть от твоей песни молодеет моя душа!

Чтобы отпраздновать водворение порядка после массового расстрела в Чинче, судья Монтенегро устроил банкет, на который были приглашены городские чиновники, даже самые мелкие. Всем были прощены долги. Плясали пять дней подряд. На рассвете шестого субпрефект Валерио хлопнул в ладоши.

– Господин судья, Янауанка никогда не забудет этого праздника, достойного вашей щедрости и благородства. Но это еще не конец. С вашего позволения, доктор, в следующую субботу я жду вас у себя в доме.

– Ваше здоровье, господин субпрефект!

В следующую субботу собрались снова в доме субпрефекта Валерио. На рассвете дон Эрон де лос Риос объявил:

– Бог троицу любит! С разрешения доктора Монтенегро я позволю себе пригласить присутствующих на следующую субботу в мой скромный, но радушный дом.

В четвертую субботу был почтен визитом секретарь суда Пасьон, в пятую – сержант Астокури, в шестую – дон Прематуро Сиснерос. На седьмую субботу приглашателей не нашлось. На том бы и дело стало, но донья Пепита, видя, что энтузиазм угас, воскликнула огорченно:

– Что за мрачные люди нас окружают! Как это неприятно!

Судья поправил шапочку.

– Пасьон!

Секретарь поспешно приблизился.

– Вот этот, Эдмундо Руис, что так много плясал сегодня, разве не вызван на завтра в суд?

– Точно так, доктор.

– Ну, так на его месте я постарался бы заслужить расположение начальства.

Тут Магдалено Паласин – тот, что затеял тяжбу с недогадливым Эдмундо Руисом, – тотчас же и постарался заслужить расположение начальства.

Празднества пошли одно за другим. Все, у кого были дела в суде, быстро сообразили, от чего зависит настроение Первого Гражданина, и наперерыв устраивали банкеты. Ни одной субботы не проходило впустую. Если же случалась заминка, Арутинго тотчас же подходил к кому-либо и, громоподобно салютуя задом, сообщал, что «сеньоре Монтенегро было бы очень приятно, если бы вы устроили небольшой вечерок». Избраннику ничего не оставалось, как только улыбаться. Пошли бесчисленные обмывания. Обмывали все на свете. Там провели водопровод, тут прорыли новый оросительный канал, потом на крыше Полицейского управления установили флагшток, потом построили новые ворота на кладбище… Праздники цвели пышным цветом под отеческим взором семейства Монтенегро. Нечего и говорить, что отмечали также и все исторические даты: победы при Хунине, битву. при Аякучо, мужественную оборону Арики, эпопею Ангамос, братание при Макингайо, когда измученные боями солдаты бросились друг другу в объятия, День индейца (об индейцах в свое время вспомнил, что, разумеется, необычайно трогательно, генерал Мариано Прадо, восстановивший повинности, снятые с них Сан-Мартином и Боливаром, даты рождения и смерти которых, впрочем, тоже отмечали).

Дни за днями проходили в веселье. Донья Пепита не могла и часу прожить без музыки. Гости расходились, но ей не спалось, она приказывала поставить кресло посреди двора, раскупорить еще бутылку. «Давай музыку, заразы», – кричала донья Пепита. Оркестр из арестантов, присланный сержантом Астокури, – тромбон, кларнет, барабан и корнет – тотчас брался за дело. Арестанты старались изо всех сил, напрасно надеясь заработать свободу. Надрывался певец – тоже подарок рыцарски воспитанного сержанта Астокури:

Охваченная лирическим порывом, донья Пепита швыряла певцу несколько солей. «Пой еще, зараза!» – вопила она.

Даже в период падения Римской империи не разлагались так шикарно. Дошло, наконец, до того, что все имеющиеся налицо граждане выдохлись. Пришлось выпустить из тюрьмы Эгмидио Лоро, взяв с него обещание устроить пирушку. Тем не менее празднества стали редки. Поскольку ресурсы свободных граждан иссякли, донья Пепита вспомнила о пеонах. У жителей Уараутамбо был всего один праздник в году, но отмечали его с большой помпой. Заранее назначался распорядитель. В течение двенадцати месяцев он копил деньги, и потом целую неделю длился роскошный пир. Праздник обходился не менее чем в тридцать-сорок тысяч солей. Устроитель нанимает оркестр на восемь дней – восемь тысяч солей, на праздник сходится вся округа, на угощение надо не меньше десятка коров зарезать, еще десять тысяч. Кто сладко ест, тот славно пьет – приходится выставлять десять арроб [14] водки. А кавалькада? Не выезжать же у всех на глазах с ободранной уздой да на самодельном седле. Надо, чтоб лошадь была в серебряных латах. Устроитель только о том и думает, как бы не ударить в грязь лицом. Надо добыть двадцать красивых лошадей. В Янауанке такие чудеса не водятся, зато в Серро-де-Паско, у сеньора Берни, все, что угодно, можно напрокат получить. В долг Берни не верит, вноси заранее пять тысяч солей. Да поскорее: не у одних только жителей Уараутамбо праздник – все селения участвуют в кавалькаде, каждому хочется покрасоваться. А у Берни чего только нет: и маски (как же без маски на таком великолепном празднике?), и седла с инкрустациями (лестно выехать на таком седле на праздник Тапук). А еще там полно карнавальных костюмов: всякие звери, шахматные кони} ведьмы, плясуны… вот и еще пять тысяч солей. А еще надо вязанок пятьдесят Дров, чтобы сготовить угощение. А еще…

«Этот вальс мне все печенки переворачивает», – орет донья Пепита, вытирая слезы. Бывает так, вдруг донье Пепите покажется, что кто-то глянул на нее косо; она возьмет да и выгонит из дому всю семью. Вот и спи под открытым небом полмесяца, пока не смилуется. Но от грустных песен донья Пепита тает.

Донья Пепита переживает. Она вспоминает прежние годы, когда суровый судья еще не увез ее из дому. Голос певца слабеет. Хозяйка хмурится. «Пой, сволочь!» – кричит она.

Донья Пепита всхлипывает: