Все так же пятясь боком по дороге, мальчик оказался рядом с лошадью. Все его перепуганное существо вдруг вцепилось в животное, увидев в нем спасение. Копыта больно ударили по вискам Ивана Ефрейторова. Крик, который он с усилием подавлял, вырвался на свободу:

— Динко! Сынок!

Мальчик ни разу не обернулся. Он весь был устремлен вперед, летящая звезда на потной спине лошади. Лишь бледная полоска света дрожала в воздухе за ним — то был след сияния мальчика.

Иван Ефрейторов обвел взглядом свою опустевшую вселенную. «Я выколю эти глаза, если они разревутся из-за ерунды», — сказал он себе. Холм снова показал свой горб, и Иван пошел к нему, с трудом передвигая тяжелые ноги. Боль, вцепившаяся в его сердце, не оставила его, но притихла, и он был ей благодарен.

Уже с холма он увидел человека в белой рубахе. Человек в белой рубахе, присев на корточки, вертел что-то в руках, направляя это на Ивана Ефрейторова. Но Ивана Ефрейторова ничуть не интересовал ни человек в белой рубахе, ни то, что было направлено на него, ни крик этого человека. Иван Ефрейторов терпеть этого не мог. Холм медленно выбирался из-под его тяжелых ног, немного удивленный их тяжестью. Крестьянин и на это не обратил ни малейшего внимания, потому что знал: каждый должен заниматься своим делом, и холм тоже.

Он смотрел сейчас на воду под холмом.

По воде плыл огромный плот, в который были впряжены лошади переселенцев. Верховые размахивали в воздухе кнутами, стегали воду, вокруг разносилось ржание, а сзади стояли набившиеся на плот мужики. Они ушли по колено в воду, как святые, и двигались вслед за сверкающими крупами лошадей. Во главе упряжки Иван Ефрейторов увидел своего сына. Динко стоял, обернувшись назад, и смотрел на плывшую за ним призрачную флотилию.

Человек в белой рубахе снова появился перед Иваном Ефрейторовым и закрыл от него озеро. Человек щелкнул направленной на него железякой и этим привлек его внимание.

— Что это? — спросил Иван Ефрейторов с любопытством.

Он взял железяку у того из рук, помахал ею, переломил пополам.

— Это ружье, — сказал Иван Ефрейторов. — Но оно не выстрелит, кто-то вложил пустую гильзу. Этим патроном я убил птицу, голубую птицу. Нет, нет, оно не выстрелит, — вдруг оживился он.

Над рубахой смотрело на него перекошенное лицо.

— Давай отсюда! Беги! Ну! — тихо сказал Иван Ефрейторов этому перекошенному лицу, сказал почти в самое ухо, словно сообщал великую тайну.

Иван толкнул человека в белой рубахе совсем легонько — лишь так, чтобы тот упал. А тот, видно, только этого и ждал, упал, как только его толкнули, и страшно обрадовался, что не умер от падения. Из-за пазухи у него посыпались гильзы, но подбирать их было некогда. Он стремительно вскарабкался на холм и исчез по другую его сторону.

Иван Ефрейторов снова повернулся к озеру. К воде спускались уже и каракачане со своими отарами. Впереди шли пестрые каракачанки с веретенами. Каждая каракачанка вертела свое веретено. За женщинами шли овцы, на каждой овце по колокольцу. Сзади всех шли мужчины, и у каждого в руке было по горбоносой герлыге. Они остановились на берегу. Плот продолжал свое плаванье. Все лошади по спину ушли в воду, только лошадь Динко держалась выше других и ступала, погружаясь в воду лишь по колено. С плота кинули веревку, захлестнувшую весь холм, — так, как бросают лассо.

Веревка натянулась, и холм поплыл за лошадиной упряжкой. Из дома вышел старик и по веревке пошел к плоту. Он знал, что у каждого человека есть в жизни своя веревка.

Иван Ефрейторов наклонился, чтобы подобрать гильзу и зарядить ружье. Над головой у него грянул выстрел. Он зарядил ружье и пошел наискось вверх по холму. Прилипчивые каракачанские глаза с любопытством разглядывали его из-под вязаной шали. «Выстрелю еще раз, — решил он про себя, — но сверху, с самой вершины». Оттуда ему лучше будет видно, как плот тащит невероятной величины холм.

Этот холм был едва ли не такой величины, как вся жизнь Ивана Ефрейторова.

Он поднялся на вершину, или вершина выбежала из-под его ног — она чуть не вспыхнула у него под ногами от страшного трения. И тут он увидел, что озеро пусто и холм тоже. Пуст был и дом его, зияющий, как ограбленная гробница. Солнце уже закатилось, но на западе еще трепетала бледная полоска — день ушел на покой. Гребень холма светлел в наступающих сумерках, словно вобрав в себя последние лучи. Иван Ефрейторов переломил ружье и сел. Морщины на его лице зашевелились, и среди них показалось подобие улыбки, похожей на насекомое-поденку, испуганную собственным появлением. Она была не просто испугана — крылышки ее были помяты, она ползла, подрагивая, и искала на лице складочку, где б она могла умереть, вглядываясь в свои раны; или где б она могла найти тот горький плод, ради которого появилась на свет.

Иван Ефрейторов уже не помнил сейчас о своей угрозе — выколоть эти глаза, если они когда-нибудь разревутся из-за ерунды.

Рано утром на звоннице христианской обители Старопатицы стоял монах; он бил в колокол и оглядывал сверху дорогу в деревню. На дороге он надеялся увидеть Йону по кличке Мокрый Валах и одного его родственника — монах договаривался с ними перекрыть вместе кровлю старой сушильни для слив: в летние дожди кровля текла как решето. Однако дорога была пуста, если не считать шагавшего по ней человека со странной походкой, который держал под мышкой большой гриб-дождевик. Время от времени он сжимал гриб и весь окутывался бурым дымом. Это был деревенский дурачок.