один русский. Он скупает краденые меха. Еще дальше — сводник румын. Дальше муж и жена — португальцы-

анархисты. В моем квартале я знаю каждую собаку. К чему эти облавы?

— Мы не умеем ценить людей, — меланхолически сказал другой. — Ты помнишь прежнего старичка? Он

не терпел суеты.

— Я прямо скажу, такого префекта надо убрать. И его уберут. Хотя при таком правительстве…

Шофер зашевелился и показал нос из воротника:

— Ты против правительства?

Бригадир погасил сигарету мокрыми пальцами и щелчком подбросил ее вверх.

— Конечно. Как избиратель я голосую против. Однако, надо уважать законы.

— Поговорим о законах, — звонко закричала Габриэль. — Закон! Скажи мне лучше, кто я?

— Кто ты?

Бригадир повернулся на каблуках и посмотрел на шофера.

— Кто она?

— Да, кто я?

— Ты сама знаешь, кто ты, — сказал шофер и попробовал засмеяться.

— Хорошо. Я — это я. Я “делаю улицу”. Но для законов я — мадемуазель Габриэль Марди из города

Ренн.

— Верно, — обдумав подтвердил бригадир.

— Слушай, — почти вдохновенно сказала Габриэль. — В сентябре, в одно из воскресений, я пришла к

Дюпону на плас де Терн. Должна вам сказать, что я была в “форме”. В августе Париж был набит американскими

легионерами и долларами. Я купила себе новую шляпу и пальто в галери Лафайет. Когда я вошла в кафэ — все

Дюпоновские курочки смотрели на меня такими глазами. Назло им я открыла сумочку и показала два билета по

сто франков. Все прекрасно. Как хороша жизнь! Через двадцать минут мне делает глаз немец в зеленой шляпе.

Мы вышли и, знаете куда он меня повез? В “Перокэ”.

— Ого, — хором сказали все трое.

— Именно в “Перокэ”. За две бутылки Айдсик он заплатил пятьсот, не моргнув глазом. Из “Перокэ” мы

едем на Монпарнас в “Жокей”. Из “Жокея” в “Сигонь” и “Викинг”. Немец платит, как Лионский кредит. Одним

словом к утру мы были в отеле “Шик” на Пигале. “Крошка, — говорит он, — у меня нет больше франков”.

Роется в бумажнике и вытаскивает пачку немецких марок. Ты понимаешь, — мне все равно. Мне наплевать

франк или марка. Я хорошо знаю, что марка — это шесть франков. И он мне дает пятьсот марок. Клянусь

святой Катериной!

— О-ля-ля, — опять перебили трое.

Она выскочила из такси и кричала, размахивая зонтиком:

— Ты понимаешь, что я была с ним, как с первым. Три тысячи франков! Две тысячи я положу в банк,

тысячу — на всякие мелочи. Я не сплю ни минуты. Утром я бегу в банк и кладу перед менялой мои пятьсот

марок. Он даже не взглянул в мою сторону. — Мсье, говорю я — как видите — вы мне нужны… Одну минуту,

мсье. — И держу у него прямо перед носом билет. “На какой предмет?” — спрашивает он меня. Ну это меня

взбесило: “Не для того, конечно, чтобы даром спать с вами. Обменяйте мне это на франки”. Он берет билет

двумя пальцами, бросает его мне и говорит: “Мадемуазель, это не стоит ни сантима. Это марки инфляционного

времени. Они ануллированы три года назад”…

Так продолжался этот разговор и продолжался бы еще долго, если бы два человека не вышли из круглого

железного писуара и один не сказал другому по-русски мягким рокочущим басом:

— А все от того, Павел Иванович, что вы не верите в бога.

Полицейские посмотрели на двух русских и пошли по бульвару тяжелыми, медленными шагами.

Габриэль открыла зонтик и, метнувшись к русским, повисла на руке человека в котелке. “Не беспокойтесь”, — с

достоинством сказал он и твердо убрал руку.

Габриэль показала ему язык и побежала сушиться в теплый и душный туннель метрополитэна. И тогда

двое русских подошли к такси и более плотный, в котелке и черном пальто, сказал шоферу:

— Гар Монпарнас.

А туман, вылезший из боковых улиц, соединился на бульваре Распай, как театральный занавес.

II

В эту февральскую парижскую ночь маленький, с низким задом, такси покатился по пустынному

бульвару Распай. Виляя на поворотах, мигая фонарями встречным машинам, такси затормозил на закруглении и,

скользнув четырьмя колесами, остановился у ночного кафе против вокзала Монпарнас. Веранда кафе была

совершенно пуста, но у стойки на высоких табуретах сидели непонятные молодые люди в коротких,