душой. Ты на меня молилась. Помнишь?

— Ах. боже мой, — как бы с досадой сказала Наташа.

— Я в тебя еще верю. Слушай. Мне здесь трудно одному. Я одинок. Мне важен каждый свой человек,

каждая душа. Я хожу один как волк в лесу, как волк. Лес полон капканов, из-за каждого пня смерть. Ты

понимаешь? Ты понимаешь о чем я? — значительно и высокомерно повторил он. — Для них я — волк. В случае

беды — помоги. Поняла? Понимаешь, зачем я здесь? Ну я — белый, белогвардеец, белый!.. — почти

воскликнул он. — Поняла?..

Она посмотрела на него со страхом и жалостью:

— Понимаю.

— Поможешь?

Вдруг она заговорила быстро и невнятно.

— Ты же знаешь… Как я могу… У меня ребенок… муж… это нечестно.

— Не можешь?

— Ну, Мишенька. Не нужно. Ничего этого не нужно. Оглянись, поживи здесь, приглядись. Не сердись на

меня, Мишенька… Подумай и не сердись. Жалко тебя, ужасно жалко.

Она встала и оглянулась. Он не смотрел в ее сторону. Тогда она быстро пожала ему руку и ушла, не

оглядываясь и ускоряя шаг.

Печерский вынул портсигар и несколько раз щелкнул зажигалкой. Вспыхивал огонек, он не замечал его,

гасил и опять зажигал. Наконец он закурил и затянулся. — “Моя — конечно моя”, наконец решил Печерский,

встал и увидел, что человек, сидевший на скамье в стороне, тоже встал. Только тогда Печерский заметил и вдруг

вспомнил белый картуз. И сразу вдруг потянуло в Париж, в свое кафе, в свой отель, к мосье Бернару и гарсону

Габриэлю.

— Узнаете? — спросил неизвестный.

— Что?.. — отодвигаясь и сразу слабея сказал Печерский.

— Два месяца назад в Париже. Помните — Мамонова, кавказский духан на Пигале.

— Александров! — задыхаясь прошептал Печерский.

— Да. А вы — поручик Печерский? Я вас узнал… Подошел, чтобы проверить. Оказывается — вы.

— Кстати, о нашем разговоре в Казбеке, — припоминая, сказал Печерский. — Что же вы, наконец,

решились?

— Да. Я решил, — просто ответил Александров.

X

Митин провел четырнадцать часов в вагоне. Ночью были две пересадки. Поезда были товарно-

пассажирские, местного сообщения. Два часа он дремал, затем уступил место молочнице, а сам ушел на

площадку. Однако, в Москве, на вокзале, он был свеж и бодр, гораздо бодрее, чем три дня назад, когда оставлял

Москву. Это произошло потому, что он провел двое суток в лесу, в болотах у большой полноводной реки. В эти

два дня он сделал тридцать верст пешком и восемьдесят верхом на донском, тощем и злом иноходце. Он

проваливался в ямы, ломал сапогами тростники, давил сочные, широкие, как клинки сабель, болотные стебли.

Все на нем пропахло сырым, освежающим запахом этих трав и камыша и болотной птицы. На другом берегу

реки пахло стружками, тесаными бревнами и лесом. Полчаса Митин лежал на бугре и смотрел в реку. Вода шла

тяжелая, как металл, местами гладкая, как студень. Вода неслась на юг с ровной, неубывающей силой. Позади,

за спиной Митина, разнообразно тихо и звонко стучали топоры владимирских плотников и, вздыхая шипели

пилы. Он посмотрел в реку и с удовольствием прочитал вслух:

— На берегу пустынных волн

Стоял он…

Затем посмотрел назад. Свежие срубы, клетки бараков и кубы заготовленного леса развернулись вправо и

влево по берегам. Жалостно надрываясь, свистел паровозик узкоколейки.

— Здесь будет город заложен…

прочитал Митин, глубоко вздохнул и почувствовал, что запах тесаного леса и стружек опьяняет его как старый

мед. Затем он встал и пошел на стройку. Дальше были будни: похвалы, брань, прямой провод, телеграммы и

телефон.

Пятьдесят верст до широкой колеи он сделал в шесть часов на иноходце. Затем поймал уходящий на

север “Максим” и через четырнадцать часов вышел на Каланчевскую площадь в Москве.

Было одиннадцать часов утра, когда он позвонил у дверей Мерца. Ему открыла Ксана. Она посмотрела на

болотные сапоги, вымазанные известкой и глиной, вдохнула еще не выветрившейся запах болотных трав и

стружек. Митин и Ксана посмотрели друг на друга с некоторым смущением, затем она покачала головой и