— Да вы же сами этого хотите…

— Допустим. Ну тогда вы считаете нормальным, что вы, легальный “товарищ Александров” живете под

Москвой в избе у грязного мужика, что вы делаете по двадцать верст в сутки по Московским мостовым,

нанимаясь в монтеры, в мастера, в слесаря. Павел Иванович Александров, трижды раненый немцами, гвардии

полковник и георгиевский кавалер…

— Хорошо! Вы хотите, чтобы вас уважали за старое. А кому оно нужно, старое? Его даже не замечали.

Вот я жил, тратил уйму денег, все на себя и для себя, никому не помогая, не замечая грязи, голода и нищеты.

Какой эгоизм, какая пустота!..

— Кающийся дворянин.

— А вы даже не дворянин. Вы даже не офицер. Может быть, потому что я кадровый, потому что я с

пажеского корпуса до семнадцатого года двадцать лет тянул лямку, потому-то я и возненавидел устав и погоны

и строй. А вам, впопыхах, в школе прапорщиков военного времени, царь дал звездочку, и галун и вы за эту

звездочку или за две звездочки на стену лезете и лоб разобьете…

— Пускай, пусть я школы прапорщиков. Я офицер военного времени — верно. А вы кадровый, вы

гвардеец и аристократ! Но вы, все-таки вы изменили присяге, а я умру славной смертью, как честный солдат.

— “Присяга”, “долг”, “честь”. Я, полковник Александров “порядочный человек и офицер”. Я, например,

не мог жениться на гувернантке, на горничной. За это выгонят из полка, перестанут принимать в обществе. А

заразить гувернантку сифилисом и сделать ей ребенка можно. А быть педерастом и развращать кадет — можно.

Мой долг, например, взять вас за воротник и отправить куда следует, врага моей родины и народа — я все-таки

не могу. Зачем вы мне все это рассказываете? Уж лучше бы не знать.

Печерский сидел на кровати, откинувшись к стене, упираясь затылком в стену. Теперь он говорил тихо,

почти шопотом.

— Все равно. Понимаете, все равно. Гимназистом, в Воронеже, я из упрямства, из озорства спустился

первый на лед. Стал на лед и отбежал от берега. Лед трещит и гнется и синие трещины побежали. А итти надо,

итти, только не стоять на месте. Вдруг доберусь.

Он схватил чашку, выпил и с горечью и злобой сказал;

— Какая сволочь!.. Какая сволочь! Дают явки к трусам, к падали. Все — сволочь. Вот только Наташа.

Одна — Наташа. Да что — всегда руки целовала, всегда я^для нее бог… Да, трещит лед.

— Зачем это вам? Кому это нужно? — печально и тихо спросил Александров. — Вот я живу в трех часах

от Москвы, станционный поселок, в двух верстах село, мужики. Бросьте вы все это. Пошлите вы Мамоновых и

Гукасовых… Вы ремесло знаете, вы шофер. Не пропадете…

За стеной почему-то затихли. Глухой голос удивительно чисто запел:

Есть одна любимая

Песня у соловушки…

— Есть еще выход, — устало и покорно сказал Печерский, — итти, признаться, не хочется. Опять какая-

нибудь ерунда. Вот и не иду. Все равно. Трещит лед… — вдруг он привстал и наклонился к Александрову:

— Все же вы меня выдали! Иуда!

— Жаль мне вас, а то показал бы вам — Иуду. Давайте поедем ко мне, — запинаясь сказал Александров.

— Все обойдется. У нас тишина, поля, ветер, русский ветер. Сейчас снег сошел, чорт ее возьми, русскую весну.

Каждое утро иду пешком на станцию, гляжу в небо и чуть не плачу. Восемь лет не знал русской весны. Точно

опять родился.

— Так, так… И все-таки вы меня выдали, — шопотом сказал Печерский.

— Слушайте, Печерский, бросьте, честное слово, бросьте. Жалко мне вас. С будущей недели начнет

работать наша артель. Маленькая механическая мастерская. Жить можно. Идите вы к нам. На кой вам чорт эта

гадость. Грязи и крови не оберешься.

Если бы не усталость и не легкая сонливость, Александров мог бы заметить странную перемену в

поведении Печерского. Печерский вдруг подтянулся и протрезвел. Он все так же устало и вяло цедил слова, но

произносил он их неестественно холодно и бесстрастно.

— В самом деле, поехать к вам… Здесь у меня жена. Простить ей и забыть. И все забыть… — Он встал и