женский визг и хохот, плеск саженной волны заглушают даже джазбанд и пение девиц в малиновых перьях.

Вокруг пруда гаснут огни, девицы уходят, акробаты слезают с вышки, и платформа американских гор больше не

обрушивается в пруд с бетонного утеса. На островке, посередине пруда, готовятся к фейерверку.

Скелетообразное сооружение на островке оказывается произведением пиротехника. Несгораемая часть этого

сооружения — греческий портик. Хотя вокруг погасли огни, но с балкона восточной кофейни нам отлично

видно трех дам в халатах, которые располагаются в картинных позах в греческом портике. Взрываясь и дымясь,

как гейзер, начинают бить фонтаны, и снизу их освещают разноцветные лучи прожекторов. Дамы в греческом

портике снимают халаты и оказываются, как и следовало ожидать, совершенно раздетыми. Лопается ракета, и

рядом с водяными начинают бить огненные, вращающиеся фонтаны фейерверка. Три дамы на островке

принимают позы трех граций, и прожектора добросовестно показывают их тысячам людей на берегу. Тысячи

людей почти одновременно вздыхают: “Ах!..” Через две, три минуты, шипя, угасают последние угли

фейерверка, и три мокрые грации, закутавшись в купальные халаты, уезжают в лодке на берег. Однако, трудно

сказать, что они промокли до нитки, так как на них во время их номера не было ни клочка, ни нитки материи.

Господин Эшенберг и я уходим. Оркестры и джаз-банды провожают нас маршами. С террасы мы

смотрим вниз — на фонарики, лампы, лампионы, прожекторы, потоп электричества, которого хватило бы на

электрификацию многих и многих волостей.

Дома господин Эшенберг желает мне спокойной ночи. Сегодня — день его рождения, шестьдесят четыре

года. Завтра — будни, метелка из перьев, споры с Миной, неисправные плательщики, неоплаченные счета,

“Крейц-цейтунг”, диалоги с Рексом. А пока в стеклышках его очков еще отражаются миллион разноцветных

лампочек и фейерверк Луна-парка.

Парадиз!..

Я прохожу по коридору. В комнате возле кухни свет и голоса. Дочь профессорши из Москвы читает по-

русски вслух матери:

“Есть в русской природе усталая нежность…”

Но акцент у девочки уже немецкий.

З У Б

Американцы начинают телефонный разговор отрывистым, гортанным кличем, приблизительно так:

“Хэллоу!” Французы — мягким и слегка удивленным восклицанием: “Алло!” Но если вы услышите

непонятный и вместе с тем настойчивый окрик “Алё”, значит — к вам взывает соотечественник. И даже если вы

находитесь в бюро гостиницы на Монпарнасе, в Париже, и в телефонной трубке ужасного парижского телефона

звучит хор разнообразных мужских и женских голосов, смех, плач, свист, пение, номера телефонов, названия

арон-дисманов — Элизе, Литре, Отей, — все-таки вы не можете не узнать голос Емельяна Михайловича

Савчука, знаменитого Емельяна Михайловича из славной Таращанской дивизии, красы червонного казачества.

“Алё! — кричит сквозь тысячи голосов Емельян Михайлович. — Алё! Слышишь, уезжаю из этого Парижа.

Заходи до нас в номера на рю Делевильэвек. А не можешь, заходи вечером; в кафе де ля Пе. Наши сегодня в

театре. Алё!”

Ночь. Без четверти двенадцать. Мы сидим с Емельяном Михайловичем в кафе де ля Пэ на площади

Оперы. Электрические заголовки световой газеты летят в розово-синее небо на высоту шестых этажей. Из зева

подземной дороги, огражденного балюстрадой, неиссякаемым ключом бьет толпа. Сравнительно узкий бульвар

Капуцинов выдавливает из себя на площадь струю мокрых от дождя, сверкающих эмалью и лаком машин, и

машины лезут густым, черным, сверкающим током, как лезет из тюбика с краской густой черный лак. Фасад

Оперы весь в серебряно-голубом сиянии, и театр давит на мокрую клеенку — мокрый асфальт, отражающий все

огни площади и летящие в небо рекламы. Колонна машин выстроилась в боковых улицах, и шоферы терпеливо

ждут конца спектакля. Громоздкие белые автобусы поворачивают к вокзалу Сен-Лазар. Мужчины и женщины,

одинаково одетые придирчивой модой, сидят на веранде кафе и ждут. Одни ждут знакомых и близких, другие —

уличные ротозеи, небогатые туристы — сейчас увидят знаменитый театральный разъезд из Большой Оперы.