Шрифт:
— Даша, у тебя мама и у меня мама. Дашечка, уж ты не сердись больше, ты поверь. Я, Дашечка, хочу с тобой спать в твоей постели и есть с тобой на кухне. Я работать хочу с тобою.
Я теребила ее, сжимала ее худые руки, плечи, шею. Она становилась мягче, не такая, как идол. От нее теперь пахло рыбой, и потом, и грязным бельем.
— Даша, я твое белье буду стирать. Дашенька, я, знаешь, я больше не могу одна! Даша, у тебя ручки и вот глазки… ты понимаешь… И у меня то же самое. Гляди. Гляди. Я тебя люблю, сестрица!
И еще я говорила, шептала что-то много, быстро, невнятно и плакала, и Даша плакала. Она уронила вдруг упрямый лоб на мою шею, а я зарыла свое мокрое лицо в ее шее и подумала так ярко:
«Точь-в-точь два моих осла».
И вдруг что-то загорелось у меня в груди, как за вечерним чаем, когда я говорила о молитве Елене Прохоровне, и я сказала уже совсем громко, и никого там, тех не боясь.
— Даша, ты знаешь молиться «Отче Наш»?
— Знаю.
— Кто учил тебя?
— Мама.
Значит, мама учила ее молиться, и я ничего не знала до сих пор про ее маму.
— Молись, Даша, «Отче наш, иже еси на небесах».
И Даша молилась.
— «Отче наш, иже еси на небесах. Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое…»
Мы стояли рядом на коленях, голыми коленями на тараканьем полу, и Даша молилась быстро, истово, кланяясь лбом в пол и кладя с истовым размахом кресты. Но дальше первых слов я уже не слышала. Не могла слышать… Вся душа наполнилась, переполнилась ими…
«Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое…»
— Даша, Даша, ты понимаешь молитву?
— Понимаю.
— Кто тебя учил?
— В школе учили.
— Даша, ты понимаешь… Слушай, Даша, Дашечка, ты понимаешь, что я тебе скажу. И пусть никто не поверит, а все-таки это правда, что я скажу… — и я торопилась, задыхалась, — ведь это и будет «Да приидет Царствие Твое», когда будет. Как мы теперь захотели…
И я вдруг вскочила. Мы сели на постель, и я торопилась досказать все прежнее:
— Только мы не ослики, Даша. Мы не будем только вдвоем; мы всех полюбим: и Прокофия, и Илью, и повара, и Елену Прохоровну, и Федора-кучера, и братьев, и твою маму, и… просто-Дашу, и судомойку. Все будем спать и есть вместе, и вместе работать, и… верхом… или даже и не нужно. Так будет без того удивительно весело, и ведь это так просто. И знаешь что: нечего будет нам красть.
Эта мысль рассмешила меня, и я смеялась, радостная.
Даша глядела теперь на меня, и я вдруг узнала, что то, что мне казалось строптивым прислушиванием в ее выпуклых глазах, — было испугом. Она глядела и пугалась моих слов. Она не верила, она еще не верила. Тогда я целовала ее глаза, еще мокрые от слез, и сырые, мочальные завитки волос, и снова глядела, боится ли она.
Она целовала мои руки, и я целовала ее руки. Какая шершавая была на них кожа!
Милая, святая, шершавая кожа на руках глухой Даши!..
И теперь я другая. Я вся, каждою кровинкой, совсем, совсем другая. Я, как в первый раз, взглянула. В первый раз взглянула на людей и их устройство и увидела, я так просто увидела и так просто поняла, каждою человеческою кровинкой поняла, что все это совсем не настоящее, что люди устроили {30} . И так не будет, потому что так я не хочу.
ЧУДОВИЩЕ
Посв. Константину Александровичу Сюннербергу {31}
Весною сачком в болоте я поймала чудовище.
Оно попалось не одно. Я принесла его домой в ведерочке, весь улов свой перелила в банку из-под варенья и поставила банку на круглый столик у окна своей комнаты.
Там, если глядеть сквозь мутную воду на свет, проявлялся целый болотный мирок.
Какие-то живчики-вертушки, тонкие, почти прозрачные, с головками и усиками, лихо кувыркались. Шершавые палочки, как обломочки тоненьких сучков, раскачиваясь, передвигались, и вдруг из одного их конца высовывалась мохнатая головка. Змейка острыми изломами резала муть, то собирая тельце в розовый комочек, то растягивая его в тоненькую нить.
И еще много смутных и невероятных личинок, едва просыпающихся к жизни, и которых я плохо упомнила, колебались меж травинками на дне моей банки.
И лежала густыми гроздьями студенистая лягушачья икра. В каждой мутно-зеленоватой ягодке черное зернышко — зародыш.
Вскоре стали расти черные зернышки и куда-то стаивать студень ягодок. И вдруг я увидела, что у каждого зернышка выросло по хвостику.
Часто я подходила к своей болотной банке, следила болотную жизнь, ждала: вот-вот увижу его, вот-вот начнется. Но ничего не замечалось неладного. Я же все ждала нового появления чудовища. Я видела его только на одно мгновение тогда, в то утро, когда в приподнятом над водою, но еще не вполне вытянутом сачке вдруг просветил болотную муть солнечный луч, и оно всплыло вверх и снова утопилось в тени.