«Ты, как ослик Руслан, который оглох и околел», — думаю я, и жалею, и не хочу.

Жалеть не хочу, потому что жалеть больно… И ненавижу.

Зачем же эти белые глаза — это не как у Руслана — только выпуклые и близорукие, как у него, и глядят, как он глядел, — строптиво и прислушиваясь? И на лбу выпуклом зачем неприятные морщинки? Даша-старушка! А какие отвратительные уши! Просто-Даша сказала: «У нее уши текут», у глухой Даши. Как текут? И еще сказала, это от золотухи, и совсем оглохнут, «тогда куда это добро понадобится?» Она злая. То есть это глухая Даша злая, а не просто-Даша, просто-Даша — просто подлая.

Я ей в воскресенье вечером, ложась спать, совсем одна, еще до прихода из гостей моей воспитательницы сказала, что она глупая, моя воспитательница. Даша рассказала это ей самой, и, по семейному совету, меня заперли на два дня в учебной, без выхода даже в столовую.

Когда после того встретила эту веселую, ядреную насмешницу, я побежала на нее, вцепилась руками в ее бока и больно лягала ее жесткими носками: гулять в первый раз из карцера повели, и обута была я в гуляльные толстые, нарядные и прочные башмаки. Больно ей было, наушнице.

Оторвала воспитательница с трудом. Я озверела гневом праведным.

Потом горько плакала, молилась: праведен был мой гнев, но отчего же стыдно, отчего же больно мне, больнее, наверное, нежели ей?

И вскоре после этого случая был день моего рождения.

Много было подарков.

Большой мяч «в гимнастическую школу», в три раза больше моей головы, даже Дашиной головы. Да, у глухой Даши голова была так некрасива, так глупо велика, тяжела на совсем худеньких, бедных плечиках. Зачем она всегда молчала и слушала недоверчиво и упрямо белыми глазами?

Подарили мне еще ножной станок для выпиливания по дереву, хлыст английский для верховой езды летом. Летом! Ведь уже весна! И в этом году мне уже позволят ездить верхом на старом папином Казаке.

И много, еще много чего надарили мне в то мое рождение, не упомнила всего. А гувернантка — целую коллекцию портретов русских писателей. Это было скучно. Я не любила читать. Жить, жить, жить, как царевна кочевая!

Жить летом со всеми моими зверями в деревне. Их много водилось у меня. А зимой — тосковать и дожидаться весны и первого зеленого звука пастушьей дудки на заре: мне и свет утра казался тогда зеленым, когда просыпалась под первый топот городского стада бедными мягкими копытами по каменной мостовой. Весна, и будет лето, и зеленая радость…

И коробку конфект подарили, настоящих, самых нарядных конфект с шоколадом и засахаренными ананасами, большую. Она стояла на моем столе в учебной по вечерам, когда я готовила до срока сна уроки, и я вольно угощалась из нее.

По окончании приготовления уроков мы с воспитательницей уходили пить вечерний чай в столовую. Сидели вдвоем молча в большой пустынной столовой. Семейные большие приходили позднее. Потом заходила в гостиную поцеловать их на ночь, а гувернантка ждала в дверях, чтобы увести в учебную. Проскакивала страшное тараканье пространство и юркала в дверь тихой, тихой учебной…

В учебной глухая Даша уже «проветрила» и прибрала на ночь, раскрыла постель. Она не боится форточки. Но у нее уши «текут». Может быть, это оттого и текут, что она не боится форточки?

Кто ей раскрывает постель? Тараканы? Я сострила самой себе и рассмеялась про себя, и дрогнула от страха всей спиной.

— Что ты, не с ума ли ты сходишь? Только сумасшедшие смеются сами с собой!

Я не ответила гувернантке, поцеловала, спросив обычный вечерний вопрос:

— Вы любите меня? — и прижалась к щекочущим петлям ее черного из глянцевитой шерсти вязаного платка.

— От сердца… страдая…

— Молчите, молчите.

Мое сердце замирало, и я молила… Но она неумолима:

— Немножко и…

— Молчите, молчите!

Я плакала…

— И нет!

Она смеется, немилосердная.

Я знаю, что это неправда, что любит она, но мне больно. Иду со слезами к своей постели.

Рассеянно гляжу в свою коробку, уже в ней мало конфект, только на дне. Рассеянно разглядываю их, чтобы еще не раздеваться. Где три розовые насквозь прозрачные вишенки?

Какая неприятная тревога!

Ведь я не съела их, и она тоже, она, гувернантка. Она бы не съела, да, кроме того, она же была со мной в столовой…

— Елена Прохоровна, вы взяли вишенки? — я спрашивала воспитательницу, и знала ответ, и краснела от странного ощущения нечестности.

Из комнаты Елены Прохоровны донесся ее ровный резкий голос:

— Нет, конечно, Вера. Я беру только, когда ты угощаешь.

— Но вот… я не понимаю… и шоколадное сердечко тоже… они всегда бывают с ромом…