Наде не раз приходилось слышать от своей учительницы, что каждое их занятие может оказаться последним. Аполлония Максимовна говорила это к тому, чтобы ученица больше дорожила уроками. Однако в ее заявлениях о близком конце звучало что-то еще, помимо старческого ожидания смерти. Однажды это выяснилось: Линникову мучила мысль, что еще немного — и она окажется прикованной к постели, а платить за уход ей будет нечем. Этот страх объяснял появление ее интереса к преподавательской деятельности на склоне лет. Учительница собирала деньги для нянечек в больнице или приходящей домработницы — в зависимости от того, где ей предстоит доживать свои дни. Близких у Аполлонии Максимовны не было, чьей-то помощи ей ожидать не приходилось.

Расчет у Парамахина и Нади был такой: если Линникову навести на мысль, что продажа рукописи сразу избавит ее от забот о деньгах, она за нее ухватится. Надя ждала удобного случая, чтобы рассказать о некоем знакомом собирателе древнерусских книг, который не постоит за ценой, если заинтересуется фолиантом. Этим «библиоманом» уже согласился стать приятель Парамахина. При посещении Линниковой он должен был установить, что ее книга принадлежит АКИПу, возмущенно прервать переговоры и забрать краденую рукопись, чтобы вернуть ее архиву.

Дело оставалось за поводом, который дал бы Наде возможность завести разговор об «Откровении огня». Она рассчитывала на удачу при каждой встрече — тоже и в этот раз, придя на свой шестой урок. Дверь учительницы осталась закрытой и после того, как она позвонила второй раз. Аполлония всегда открывала без задержки. Библиотекарша не знала, что думать. Неужели Линникова так разозлилась на нее за очередное опоздание, что не хочет ее впускать?

Надя нажала другую кнопку. К ней вышла тучная мрачная соседка.

— В больнице Аполлония Максимовна, — объявила она. — «Скорая» ее увезла. Стояла у плиты, варила перловку и рухнула.

Учительница находилась в неврологическом отделении 1-й Градской больницы. Надя отправилась туда немедленно.

По обеим сторонам длинного больничного коридора стояли койки. На одной из них лежала Линникова. Маленькая, она едва угадывалась под одеялом — можно было подумать, что кровать пуста, а одеяло горбится, потому что скомкано. Аполлония Максимовна была укрыта им с головой, виднелась только ее макушка. Надя нашла стул и устроилась у изголовья. «Попробовать разбудить? Или лучше не надо?» — не решалась она.

По коридору шла медсестра. Надя остановила ее и спросила, не получила ли больная снотворное.

— Какое ей снотворное! И так все время спит! — огрызнулась сестра и пошла дальше. Надя привстала, наклонилась над Аполлонией и приспустила с ее лица одеяло. У старухи задвигались глаза под веками, словно она пришла в панику.

— Ау! — тихонечко пропела Надя и потянула Аполлонию Максимовну к себе. У той задергались веки. Учительница приоткрыла глаза, часто заморгала, опять их закрыла, потом сморщила лоб и подняла веки выше. Зрачки у нее были расширены, взгляд разъезжался, как у пьяной.

— Пусти, Оля, пусти, — прошептала Линникова. Рот ее растянулся, веки упали, и она опять замерла — в этот раз с подобием улыбки. «Дочь снится!» — догадалась Надя. Она отпустила Аполлонию и поправила одеяло.

— Кончайте посещение, кончайте! Уже девять часов! Стул обратно! — Перед Надей стояла сестра, с которой она недавно говорила.

— Можно мне побыть с бабушкой еще немного? Она так и не приходила в себя.

— Приходила — не приходила, вставайте! После девяти находиться в больнице посторонним не положено. Тут знаешь сколько таких бабушек?

— Где дежурный врач? — резко спросила Надя.

— Еще чего! — совсем разозлилась сестра. — Врач ей понадобился!

Надя все равно добралась до дежурного врача. Молодой человек в халате и чепце, обнаруженный ею в ординаторской, разговаривал по телефону.

— Подожди, детка, — сказал он в трубку и с неудовольствием посмотрел на Надю. Не дослушав о ее страхе за бабушку, он дал ей разрешение задержаться у больной на час.

— А на два — можно?

— Можно, — нетерпеливо бросил врач и спросил в трубку: — Ты еще здесь?

После одиннадцати больница затихла, даже медсестра, все время сновавшая по коридору, пропала. Надя была единственной на этаже, кто не спал. К храпу она уже привыкла, и когда в переполненных больными помещениях остановилось движение, она расслабилась сама и перестала задаваться вопросом, имеет смысл ее сидение у койки Аполлонии или нет. Здесь, в больнице, любое действие, каждая вещь в зависимости от того, как фокусировалось сознание, моментально приобретали или теряли смысл.