И на губах Марии Антуанетты заиграла презрительная улыбка.

– Нет, – возразил Жильбер, – вы ошибаетесь, ваше величество.

– Сударь!

– Это будет означать вот что: «Народ мой и в самом деле страдает. Я буду снисходителен, я – ваш владыка и король, я встану во главе Французской революции, как в свое время Генрих Третий возглавил Лигу [164] . Ваши генералы – это мои офицеры, ваша национальная гвардия – мои солдаты, ваш магистрат – мои служащие. Вместо того чтобы меня отталкивать, следуйте за мною, если можете. Благородство этого моего шага еще раз доказывает, что я – король Франции, наследник Карла Великого».

– Он прав, – печально признал король.

– Умоляю вас, государь, – вскричала королева, – не слушайте этого человека, он – наш враг!

– Государыня, – парировал Жильбер, – его величество сам скажет, что он думает о моих словах.

– Я полагаю, сударь, – ответил король, – что сейчас вы единственный, кто осмелился сказать мне правду.

– Правду? – воскликнула королева. – Господи, да что вы такое говорите?

– Да, государыня, – подхватил Жильбер, – и поверьте, сегодня правда – это единственный светоч, который способен помочь престолу и королевской власти не скатиться в пропасть.

С этими словами Жильбер отвесил Марии Антуанетте низкий и смиренный поклон.

Впервые королева почувствовала, что она тронута. Что было причиною – смелые рассуждения доктора или его смирение?

Король с решительным видом встал. Он уже думал о том, как выполнить намеченное.

Однако, повинуясь привычке не делать ничего, не спросив у королевы совета, он осведомился:

– Сударыня, вы согласны?

– Поневоле, государь, – ответила Мария Антуанетта.

– Мне не нужно вашего самоотречения, – раздраженно заметил король.

– А что же вам нужно?

– Мне нужна ваша убежденность, которая усилила бы мою.

– Вы требуете от меня убежденности?

– Да.

– Ну, если дело только за этим, то я убеждена, государь.

– В чем же?

– В том, что наступил тот час, когда наша монархия превратится в достойное лишь жалости и презрения государство.

– О, не надо преувеличивать, – отозвался король. – Достойное жалости – согласен, но никак уж не презрения.

– Государь, от ваших предков-королей вам досталось довольно мрачное наследство, – печально проговорила Мария Антуанетта.

– Да, – признал Людовик XVI, – наследство, которое я, увы, разделяю с вами, сударыня.

– Если ваше величество позволит, – вмешался Жильбер, которому в глубине души было жаль этих несчастных павших монархов, – я скажу вот что: мне не кажется, что вы должны видеть будущее в столь мрачном свете. Деспотической монархии пришел конец, начинается монархия конституционная.

– Ах, сударь, – возразил король, – разве я гожусь для устройства такой монархии во Франции?

– Но почему же нет, государь? – удивилась королева, немного ободренная словами Жильбера.

– Сударыня, – ответил король, – я человек здравый и к тому же ученый. Я вижу вполне ясно, в глазах у меня не мутится, и я знаю все то, чего мне знать не нужно, чтобы управлять страной. В день, когда меня столкнут с высот неприкосновенности абсолютного монарха, когда я стану обычным человеком, я потеряю всю свою искусственную силу, которая только и нужна для управления Францией; ведь если признаться, то Людовики Тринадцатый, Четырнадцатый и Пятнадцатый только благодаря ей и держались. Кто нужен сегодня французам? Хозяин. А я чувствую в себе способности быть лишь отцом. Что нужно революционерам? Меч. Но я не чувствую в себе силы нанести удар.

– У вас нет силы нанести удар? – воскликнула королева. – Удар по людям, отнимающим имущество у ваших детей и намеревающимся обломать у вас на челе все зубцы французской короны, один за другим?

– Что тут ответить? – спокойно проговорил Людовик. – Ответить «нет»? Я вызову у вас тем самым очередную бурю возмущения, которое и так мешает мне жить. Что-что, а уж ненавидеть вы умеете. Тем лучше для вас. Вы умеете даже быть несправедливой, но я вас не упрекаю: это качество необходимо властелину.