Шрифт:
Такая деликатность глубоко тронула Марию Антуанетту, и, сжав в ладонях протянутую королем руку, она воскликнула:
– Только до завтра, государь, не позже, это последняя отсрочка, и я прошу о ней как о милости, на коленях. А завтра, в какой вам будет угодно час, клянусь вам, вы отправитесь в Париж.
– Берегитесь, сударыня, доктор – свидетель, – улыбнувшись, заметил король.
– Государь, я, кажется, всегда держу слово, – ответила королева.
– Это так, но я кое-что хотел бы вам сказать.
– Что же?
– Мне не терпится узнать, раз уж вы так покорны, почему вы все же попросили у меня двадцать четыре часа отсрочки. Вы что, ждете какого-то сообщения из Парижа или Германии? Не идет ли речь…
– Не спрашивайте меня об этом, государь.
Король предавался пороку любопытства так же, как Фигаро безделью, – с наслаждением.
– Не идет ли речь о прибытии каких-нибудь войск, о подкреплении, о политической комбинации, наконец?
– Государь, государь, – с упреком в голосе пролепетала королева.
– А может, речь идет о…
– Да нет же, ни о чем таком.
– Значит, секрет?
– Пожалуй: секрет встревоженной женщины, вот и все.
– Стало быть, каприз?
– Каприз, если вам угодно.
– Это для вас высший закон.
– Верно, но разве в политике и философии дело обстоит не так же? Разве королям не позволено возводить собственные политические капризы в высший закон?
– Это еще впереди, не беспокойтесь. А что касается меня, то так оно и есть, – пошутил король. – Итак, до завтра.
– До завтра, – печально повторила королева.
– Вам нужен еще доктор, государыня? – осведомился король.
– О, нет, не нужен, – ответила королева с поспешностью, заставившей Жильбера улыбнуться.
– Тогда я забираю его с собой.
Жильбер в третий раз поклонился Марии Антуанетте, которая на этот раз ответила ему не столько как королева, сколько как женщина.
Король тем временем направился к двери, и Жильбер двинулся следом за ним.
– Мне кажется, – сказал король, идя по коридору, – что у вас с королевой добрые отношения, господин Жильбер?
– Государь, – отвечал доктор, – этой милостью я обязан вашему величеству.
«Да здравствует король!» – послышались крики придворных, уже собравшихся в прихожих.
«Да здравствует король!» – вторила им толпа офицеров и иностранных солдат, собравшихся у дверей дворца.
Эти крики, которые все усиливались и не прекращались, переполняли сердце Людовика XVI радостью, какой он, быть может, не испытывал еще ни разу в жизни.
Что же касается королевы, то Мария Антуанетта продолжала сидеть у окна, где недавно пережила несколько страшных мгновений, и внимала крикам восторга и любви к королю, замиравшим где-то вдали, под портиками и в тени боскетов.
– Да здравствует король! – повторила она. – О да, он будет здравствовать, наш король, несмотря ни на что, – так и знай, негодный Париж! Страшная бездна, кровавая пучина, этой жертвы тебе не поглотить. Я вырву ее у тебя вот этой слабой и худой рукою, которая грозит тебе сейчас и сулит все проклятия мира и месть господню!
Произнеся эти слова с поистине неистовой ненавистью, которая привела бы в ужас самых ярых друзей революции, присутствуй они при этом, королева протянула в сторону Парижа руку – слабую, но сверкающую среди кружев, словно выхваченная из ножен шпага.
Затем она позвала г-жу Кампан, фрейлину, которой доверяла более всего, и удалилась в кабинет, запретив пускать к себе кого бы то ни было.
V. Нагрудник
Следующее утро, как и накануне, выдалось ясным и прозрачным, лучи солнца позолотили мрамор и песок Версаля. Птицы, в великом множестве рассевшиеся на деревьях парка, оглушительным чириканьем приветствовали новый день, суливший им тепло, веселье и любовь.
Королева встала в пять утра. Она тут же велела передать королю, чтобы он сразу же после пробуждения зашел к ней.
Людовик XVI, немного утомленный накануне приемом депутации от Национального собрания, которой он вынужден был ответить, после чего имели место долгие словопрения, проспал дольше обычного, чтобы восстановить силы и чтобы никто не мог сказать, что его здоровью нанесен ущерб.
Он совершил туалет и уже надевал шпагу, когда ему передали просьбу королевы. Людовик слегка нахмурился.