– Ах, сударь, сударь! – воскликнула Мария Антуанетта.

– Въезд в Париж будет триумфальным, государыня.

– Почему вы молчите, ваше величество?

– Потому что скорее придерживаюсь мнения доктора, сударыня.

– И вам не терпится отпраздновать этот триумф? – воскликнула королева.

– В этом король прав, это нетерпение лишь доказывает, насколько верно его величество судит о людях и вещах. Чем скорее его величество соберется, тем грандиознее будет триумф.

– Вы так полагаете, сударь?

– Я в этом уверен: если король станет медлить, то потеряет все преимущества внезапности. К тому же, государыня, он сможет первым уступить требованиям народа, что в глазах парижан изменит его позицию и заставит как бы подчиниться их приказам.

– Вот видите! – вскричала королева. – Доктор сам признал: вам уже приказывают! Что же это такое, государь?

– Доктор не говорил, что мне кто-то приказывает, сударыня.

– Вот-вот, медлите и дальше, государь, и требования, или, вернее, приказы, не заставят себя ждать.

Жильбер слегка прикусил губу от мимолетной досады; как ни быстро промелькнула она у него на лице, королева ее заметила.

– Что же я сказала, вот глупая, – пробормотала она, – ведь я перечу сама себе.

– В чем это, сударыня? – поинтересовался король.

– Ведь в случае промедления вы потеряете преимущество в инициативе, а я между тем прошу об отсрочке.

– Ах, государыня, простите, требуйте чего угодно, но только не этого.

– Антуанетта, – покачав головой, заметил король, – вы, я вижу, поклялись меня погубить.

– О, государь, – проговорила королева с упреком, обнаруживавшим всю тревогу ее сердца, – как вы можете так говорить?

– Зачем же вы пытаетесь тогда оттянуть мой отъезд? – спросил король.

– Только подумайте, государыня: при сложившихся обстоятельствах главное – это воспользоваться удобным случаем. Подумайте, насколько тяжелы часы, которые отсчитывает один за другим разъяренный народ.

– Но только не сегодня, господин Жильбер. Завтра, государь, завтра! Подарите мне только один день, и, клянусь вам, я не буду более возражать против этой поездки.

– Двадцать четыре часа, – поддержал его Жильбер, – подумайте об этом, государыня.

– Ваше величество, ну, прошу вас, – продолжала умолять королева.

– Но объясните хотя бы – почему? – спросил король.

– Причина – только мое отчаяние, государь, только мои слезы и мольбы.

– Но кто знает, что может произойти до завтрашнего дня? – заметил король, встревоженный отчаянием своей супруги.

– А что, по-вашему, должно произойти? – с мольбой глядя на Жильбера, спросила королева.

– О, там – ничего, – ответил Жильбер. – Надежды – пусть даже она легка, как облако, – хватит, чтобы они подождали до завтра, однако…

– Однако дело в другом, не так ли? – спросил король.

– Да, государь, в другом.

– Вас тревожит собрание?

Жильбер утвердительно кивнул.

– Собрание, – продолжал король, – которое, имея в своем составе таких людей, как господа Монье, Мирабо, Сьейес, способно направить мне какое-нибудь послание, которое лишит меня преимущества действовать добровольно.

– Ну что ж, тем лучше! – с мрачной яростью вскричала королева. – Вы им откажете и сохраните королевское достоинство, не поедете в Париж, и если, находясь здесь, нам придется выдержать войну – что же, мы ее выдержим, если нам придется здесь умереть – что ж, мы умрем, но умрем как люди прославленные и безупречные, какими были до сих пор, как короли, владыки и христиане, которые полагаются на господа, нося на голове его корону.

Видя лихорадочное возбуждение королевы, Людовик XVI понял, что теперь ему остается лишь уступить.

Он сделал знак Жильберу, подошел к Марии Антуанетте и, взяв ее за руку, проговорил:

– Успокойтесь, сударыня, будет так, как вы желаете. Вы же знаете, дражайшая супруга, что за всю свою жизнь я не сделал ничего, что было бы вам неприятно, поскольку испытываю вполне законную привязанность к жене, обладающей такими достоинствами и в первую очередь столь добродетельной.

Последние слова Людовик произнес с невыразимым благородством, пытаясь таким образом хоть как-то подбодрить столько раз оклеветанную королеву, причем делая это при свидетеле, в случае нужды способном повторить все, что он видел и слышал.