Не было русских помощников. Те имели предрассудки относительно работы за плату, бедствовать было «аристократичнее».

Жаль, думал Александр Иванович, но с милым стариком не избежать столкнуться. И все же такая была отрада обнять Михаила Семеновича. Они любили друг Друга.

— Напала же на тебя охота делать всех свободными против их воли, те, что хотят, — стали или станут… Вот как я, — мимоходом ласково корил Александра Ивановича Щепкина. — Значит, стезя у них такая…

— Э-э, Михал Семеныч, тебя талантище вывез!

Впереди у них были долгие разговоры и воспоминания. Но, кроме того, старик собирался высказаться как комментатор к привезенному им в Лондон письму Грановского.

Да еще от Огарева была весточка. Сердце Александра Ивановича забилось при виде мягкого почерка Ника и его всегдашнего теперь обращения к нему (условлено было для безопасности переписки называть Герцена «Эмилия»): «Дорогая моя барыня…» Из москвичей же ему написал лишь Грановский. Будто он один знал об отъезде Щепкина.

Но зато вот он, «светлый старик». Это когда другие и написать не решились…

Вот он, старший друг. (Бывают ли моложе?) Немедленно изобразил в лицах вся и всех оставшихся дома. Совсем как в последнее лето перед отъездом Герцена, когда он на даче за городом клекотал петухом для малыша Саши, заходившего от восторга, и являл сценки из «Ревизора» — морил всех со смеху. Совсем прежним было и его скороговорение, пробивающееся у него в минуты душевного подъема…

Оно сохранилось у него с детства, когда его, сына крепостного камердинера, учил грамоте деревенский пономарь, заставляя вызубривать книгу наизусть, и, чтобы избежать наказания, мальчику приходилось выпаливать урок. Колотушки да розги — а не согнули его. Он был пристроен потом в курское губернское училище — помещик его был из немцев и видел небесполезным дать образование способному подростку. Щепкин стал в восемнадцать лет официантом в господском доме. Необъяснимым чутьем, как животное находит целебную травку, потянулся к театру, умолил барина отпустить его на оброк в нищий балаган. Стал постепенно известен как актер в южных городах и только уже в тридцать пять лет выбрался в Москву, за огромную цену выкупил себя и немалое семейство Видел жизнь и в лакейских и в салонах…

Михаил Семенович невысок и тучен, голос у него как бы задыхающийся и не богатого диапазона, к его недостаткам недоброжелатели относили и чрезмерную чувствительность — может разрыдаться на сцене… Что же делает его великим актером? Он первым на российской сцене жил в роли, ему не давалось деревянновеличественное. И он актер социального обобщения. Вершины его — это Фамусов (когда наконец было дозволено к постановке «Горе от ума»), осмысленный им как выдвинувшийся Молчалин; и тупой городничий в «Ревизоре» — с повадками императора…

Одет Михаил Семенович был основательно и с толком: отдать дань всему, в том числе и жизненным благам. Хорошо, подумал Герцен, что умеет видеть грань, до которой это не утесняет душу, что не всегда встречается у людей, выбившихся из низов, увы, часто они становятся «дорвавшимися».

Александр Иванович понял, слушая и наблюдая милого старика, что жизнь его в России теперь, в сущности, тяжела. Отточено мастерство, но не по его вине мельчают роли. Давно уже нет на сцене «Ревизора». Непоправимо сдала его жена, недавно они потеряли дочь. И умер от чахотки старший сын. Взгляд у Михаила Семеновича был мягок до болезненности. Он почти потерял прежние свои крутые темно-русые кудри, красивый его рот был как бы растерянно смят. Нелегко ему далась его судьба… А ведь это натура, сознавал Герцен, в которой видны сокровенные возможности русской стихии и глуби. Милый, милый, сжималось у него сердце, как же он устал!

Гость также всматривался во все вокруг. Он встрепенулся при виде Таты, сказал:

— Не ждал, признаться… Почти не верится, что можно было уберечь ее здесь такой русскою.

Тата первой встретилась ему на зеленой луговине под окнами, когда гость подъехал к дому. Михаил Семенович помнил ее четырехлетней, теперь же это подросток. Она была в холстинковом платье, тоненькая, светловолосая. Он узнал ее по косам, по взгляду — пытливо-застенчивому.

— Оленька твоя просто кроха пока, — продолжал старик, — резва, старший вытянулся — денди, от Наташеньки же, мил-Саша, веет своим…

— Да, — улыбнулся Александр Иванович, довольный его одобрением. Тата была для него заветным: огонечек. Длинноглазая, грустная, «умная дурочка»…

Собака Цапа у них здесь была — как когда-то в Москве. Ростбифы со шпинатом порой совмещались за ленчем с пшеничной кашей. Менторша Мальвида недоуменно ковыряла ложкой.

Обучение Саши и Таты было поставлено у Герцена неплохо. Впрочем, кудрявая собака Цапа, выдавая скрытые чувства детей, всегда с ликованием провожала учителей. Латынь и немецкий, английский, математика, география, рисование… Историю вел сам Герцен. В особенности важным предметом считалась российская история.

Да, у них здесь устойчивое, разумное существование, с удовлетворением признал старик. Сберегаемый строй родного во всем плюс отсутствие нужды и мелких расчетов, наконец дело…

— Но такую атмосферу трудно удержать, мой милый… — сказал гость. — А если б вернуться, Саша?

— Что бы я делал в России в железном ошейнике?

— Тебя не одобряют наши. Взять твои брошюры… Нет ведь у нас таких осмысленных крестьян, для которых ты пишешь. Я сам из них, знаю. Они и не прочтут к тому же. Как и помещиков нет этаких. Так же считает и Кавелин…