«Успех пьесе обеспечен».

Шесть месяцев спустя Перегрин, прочитав за завтраком письмо, полученное с утренней почтой, положил его на стол и взглянул на Джереми.

— Все.

— Что «все»?

— Решение принято. Кондукис продает реликвии. Американскому коллекционеру.

— Бог мой!

— Гринслейд, как обычно, сообщает новости. Переговоры зашли так далеко, что он полагает необходимым уведомить меня о возможном результате.

Краска медленно приливала к лицу Джереми. Он краснел так, как краснеют рыжеволосые веснушчатые люди, становясь розовато-лиловым.

— Вот что я тебе скажу, — произнес он. — Это не должно произойти. Такое нельзя позволить. Этот человек — чудовище.

— Похоже, Британский музей и музей Виктории и Альберта сделали все, что могли. Национальный профсоюз тоже вмешался, но все впустую.

Джереми разразился страстной речью преданного искусству художника, которому противостоит весь остальной мир.

— Но почему! У него денег куры не клюют. У него их столько, что миллионом больше, миллионом меньше, разницы никакой. Зачем ему еще? Слушай, допустим, он не хочет держать у себя записку, написанную рукой Шекспира, и перчатку Гамнета Шекспира. Отлично! Пусть отдаст их в Стратфорд или в музей Виктории и Альберта. Как было бы чудесно. За это его произведут в пэры, и ради бога!

— Пусть он сделает то, пусть сделает это. Он поступит так, как сочтет нужным, совета ни у кого спрашивать не будет.

— Ты должен пойти к нему, Перри. В конце концов, ты и «Дельфин» принесли ему прибыль. Полные сборы в течение полугода, а зрителей не убывает. Маленькая труппа. Огромный успех и все прочее.

— И актеры, готовые перегрызть друг другу глотку.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты отлично знаешь, что я имею в виду. Дестини, вальсируя, меняет партнера, Найта на Гарри Гроува, Гертруда и Марко ведут себя как разъяренные фурии… — Перегрин умолк на секунду. — Ну и всякое другое.

— Среди всякого другого мои напрасные ухаживания за Дестини? Зря ты не сказал об этом вслух. Мне не смутить покой гигантов, уверяю тебя.

— Прости, Джер.

— Ладно, прощаю, но ты отправишься к Кондукису.

— Я не могу.

— Почему, черт возьми?!

— Джер, я говорил тебе, у меня от него мурашки по коже. Я ничем ему не обязан и не хочу стать обязанным. А еще меньше я хотел бы прийти к нему с протянутой рукой.

— Но почему бы не попросить?

— Потому что он может не отказать.

— Ладно, если он не старый педик, а ты уверяешь, что он в этом смысле чист, то какого черта? Ты совершенно согласен со мной в отношении перчатки и документов, по крайней мере, ты так говоришь. Они должны остаться среди соотечественников Шекспира, в его родном городе или столице страны, короче, здесь.Так надо же что-то делать!

— Сколько можно упрашивать его? Я уже пытался, помнишь, когда он приходил в «Дельфин». Уж как я рассыпался, какие доводы приводил, а он смотрел на меня как на пустое место. Больше не хочу.

Джереми вышел из себя.

— Тогда, черт возьми, я пойду к нему! — закричал он.

— Он тебя не примет.

— Я устрою сидячую забастовку на его крыльце.

— И возьмешь в руки знамя?

— Если понадобится, я возьму в руки кувалду.

Поведение Джереми столь удивительно соответствовало полушутливому предсказанию Эмили, что Перегрин решил принять меры и унять друга.

— Ради бога, не кипятись, — твердо произнес он. — Ты говоришь глупости, и тебе это отлично известно.

Они оба вышли из себя и теперь кричали друг на друга. Им пришлось замолчать, когда в комнату вошла новая домработница, весьма чинная дама, приходившая на целый день. Они расхаживали по отремонтированной и заново обставленной квартире, курили трубки и старались не смотреть друг на друга. Перегрин первым почувствовал раскаяние. Он сам был по уши влюблен в Эмили Данн, но до сих пор его поощряли более чем сдержанно, посему он от всей души сочувствовал Джереми, хотя и сокрушался о друге, попавшем в сети Дестини. Оба приятеля, в соответствии с возрастом, не обладали особой ловкостью в сердечных делах и были намного менее опытны, чем можно было судить по их разговорам.