В обычное время животное ощущало себя как рыба в воде среди развешанных по одной из стен рыболовных сетей с вплетенными в них сушеными крабами, устрицами и морскими звездами, среди диковинных растений, вьющихся по другим стенам. Запахи этих растений странно волновали животное, и звериная, в сущности, душа его озарялась всполохами далеких генетических воспоминаний.

В обычное время животное безразлично смотрело на полки с бело-розовыми раковинами, в живых извилинах которых угадывалось отдаленное родство с его собственным гибким телом, покрытым короткой густой шерстью чернейшего цвета.

Это в обычное, сытое время.

Теперь же час от часу появлялись все новые запахи – или неприятные, или слишком дразнящие.

Пахла даже раздутая рыба-еж. А ведь висела она здесь, светилась вечерами над письменным столом хозяина всю сознательную жизнь животного, и все, казалось бы, давно должно было выветриться!

Стали различимы запахи раковин, привезенных хозяином из дальних плаваний. Животное даже пошарило на всякий случай в скользких сужающих внутренностях. Попутно оно опрокинуло на пол телефонный аппарат, покрашенный золотой краской, царапнуло по диску, на секунду увлеклось мягко пружинящим шнуром, ткнулось в трубку, из которой громко, на всю комнату, гудело.

Сунулось даже в основание отпиленного от соответствующей рыбы меча, хотя безрезультатно делало это не раз и при хозяине – от меча все время разило тухлятиной.

Животное облазило все закоулки в поисках пищи. Допрыгнуло и до висевших на цепях стеклянных полос с острыми краями. На этих полосах вповалку лежали книги, некогда так заманчиво пахнувшие. Оно перетрогало все корешки и доступные обложки, помочилось на одну из них и бесславно спрыгнуло на стол, какие нередко встретишь в привокзальных буфетах и замызганных столовых.

Стол шатался на тонких трубчатых ножках.

Он всегда шатался. Даже в тот единственный раз, когда его накрыли скатертью.

Животное помнило тот день. Как только скатерть расстелили, оно разлеглось посредине, думая, что вся эта ослепительная белизна означает особый праздник, центром которого должно стать оно – такое черное-пречерное. Но хозяин больно стукнул по спине и согнал наивно-честолюбивое существо. И привело другое, себе подобное – только длинноволосое, резко пахнущее и с совершенно, до розовокожести стертой шерсткой.

Потом-то хозяин подобрел, пытался гладить, много раз повторял, когда выходило длинноволосое: «Здоровый левак укрепляет брак, так-то, Кузя!» – хозяин любил такие присказки, хотя они часто совершенно не соответствовали действительности, он был закоренело холост. Но животное не прощало – оно было памятливо, на всякие глупые клички не отзывалось, и уже вынашивало план мести.

Наутро, когда длинноволосое толклось в прихожей перед зеркалом, животное, затаившееся среди туфель, ботинок и тапочек хозяина, кинулось, выпустив когти, на непокрытую шерсткой, ненавистную кожу.

– Мои колготки! – завизжало длинноволосое существо.

И, хотя затрещина хозяина угодила точно между остреньких ушек, животное еще долго довольно урчало, закутавшись в свой любимый свитер, лежавший в шкафу, который они, глупые, конечно же, забыли запереть.

К хозяину вообще приходило много людей. Обычно они садились за шаткий стол, ставили на него разные склянки и блюдца для еды. Как правило, все были радостны шумны, потому что всякий раз отмечали удавшиеся дела.

Во время последнего застолья животному уделяли особое внимание.

– Тебя, Кузя, шестикратно увековечили! – говорил хозяин, пытаясь дать животному какой-то прозрачной гадости.

Оно не понимало, почему его гладят и в то же время, по всему, хотят отравить. Оно не понимало и не могло понять, что хозяин был удачливым агентом художественного фонда – это и человеческому пониманию было бы малодоступно. В тот раз хозяину удалось, как он выражался, «сбагрить» шесть гипсовых львов, которые теперь восседают вокруг центральной конторы среднерусского колхоза, бессмысленно глядя вдаль, без надежды увидеть хоть нечто, напоминающее саванну…

Но в самый последний раз хозяин приходил с тихим востроносеньким человеком, непохожим ни на кого из прежних гостей. От него пахло так сильно и необычно, что животное потом долго «умывалось», пытаясь избавиться от слапсшибающего смешения запахов.

– Ты, Веня, конечно великий изобретатель, – говорил хозяин пришельцу, – но прошу: не забывай о нем! Он прожорливый, и если не пожрет – в три дня концы отдаст!

Человек по просьбе хозяина сам открыл обе банки, раз триста произнес «кис-кис», но животное не подходило. Оно было скорее готово стерпеть тысячекратный запах всех комнатных и двухкомнатных – таких, как известно, немало – собак подъезда, чем этот дикий аромат.