Избранные произведения. Том 1
вернуться

Городецкий Сергей Митрофанович
Шрифт:

Партизан

Не мешайте, люди-братья, В эту ночь мне тосковать! Враг в моей родимой хате Истерзал отца и мать. Внучке их со дна колодца Больше в небо не взглянуть, Мне она не улыбнется И не кинется на грудь. Я не долго потоскую! До зари я к вам приду И винтовку боевую И коня себе найду. На зверей я выйду зверем, Наш-то лес для нас добрей! И на деле мы проверим, Кто сильней и кто хитрей. Отольются волку слезы, Попадет он в западню! Только дайте у березы Я родню похороню. Не мешайте, люди-братья, Тосковать мне в эту ночь! Научусь я в мертвой хате Мстить за мать, отца и дочь. 1941

Иван Иванов

В селе Лишняги Тульской области колхозник Иван Иванов завел танковый отряд немцев в лес, где они и погибли.

(Из газет)
В недавнее время в селе Лишняги Засели у нас живодеры-враги. Разграбили дочиста сытый колхоз, Потоками залили крови и слез. Вдруг надо идти им в другое село, Да лес не пускает — пути замело. Стоят воеводами сосны вокруг, Пугают насупленным блеском кольчуг. Под стать им и старый Ив'aнов Иван Глядит исподлобья на вражеский стан. Схватили его, и грозят, и юлят, В соседний колхоз провести их велят. «С волками в лесах я бродить не привык!» — С упрямой усмешкой ответил старик. Заставили силой, погнали вперед, И сумрачный лес их в объятья берет. Гуськом за колхозником немцы бредут И волоком смерть за собой волокут. Все 'yже дорога, все глубже снега, Дружиной стволы обступают врага. Зловеще блеснул и погаснул закат, Вечерние тени нахлынуть спешат. Чужие следы заметает метель, И гостя не греет худая шинель. А дед все ведет по чащобе вперед, — Он знает, куда и на что он идет. Мальчонкой аукал он в этих местах, Где елки толпою сбегают в овраг. Свистели синицы, скрипели дрозды, Мать пела ему голоском молодым: «Как во лесе, лесе темном Лихо бродит неуемно. Лихо бродит, Лихо рыщет Да жилья людского ищет. По ложбинам да полянам Смотрит глазом оловянным. Лиху с елки свищет птичка, Та ль синичка-невеличка: «Зря ты, Лихо, накатилось! Знать, ты, Лихо, заблудилось! Никуда теперь не выйдешь, Никого уж не обидишь…» Дорога с размаху сорвалась в овраг. С машинами немцы увязли в снегах. Закинувши голову, выпрямив стан, Стоял перед ними Ив'aнов Иван. Широким крестом он себя осенил И молвил: «Казните! Я вас уж казнил». Бессильных врагов беспорядочный залп Герою и грудь и глаза пронизал. Земля приняла его в снег, как в постель, И саваном чистым покрыла метель. Карабкались немцы, но лес не пускал, Мороз обнимал их, все крепче ласкал, В овраге глухом замерзали они, И трупы торчали, как черные пни. Поглотит их всех снеговой океан, У нас не один он, Ив'aнов Иван. 1941

Русскому народу

Не раз ты в горестные годы Стоял пред недругом своим, Терпел смертельные невзгоды, Но был всегда непобедим. Свой лук натягивая туго, Москва, и Тула, и Рязань С гостями запада и юга Всегда выдерживали брань. Не раз в столетьях быстрокрылых В лицо врагам бросал Урал Неисчерпаемые силы Своих могучих гор и скал. Не раз ты гордую Европу Спасал от дерзких дикарей И взнуздывал их грозный топот Рукой своих богатырей. И вновь тебе достался жребий: Созвав возлюбленных сынов, На суше, в море и на небе Бить человечества врагов. Они хотят все уничтожить, Чем жизнь прекрасна и добра, Всю радость мира подытожить Бандитским взмахом топора. Они ораву воспитали Убийц, смакующих погром, И много стран четвертовали Кровавой свастики крюком. И бросился в наш край коварно Поправший совесть лиходей, — Туда, где в доле лучезарной Уж воплотились сны людей, Где уж лелеяли народы Свой быт, свой гений, свой язык, Где каждый азбуку свободы С ребячьих лет читать привык. Но встал грозой неотвратимой На озверелый дикий сброд Ты, нашей родиной любимой Взращенный доблестный народ. Все, что построил, все, что добыл В суровых битвах и трудах, Ты бросил в бой последний, чтобы Был до конца разгромлен враг. Народ родной, народ мой русский, Рассеет мрак твоя звезда! Безумье войн и крови сгустки С земли ты смоешь навсегда. Несокрушимою отвагой В огне неслыханных боев Ты завоюешь жизни благо Для всех народов и веков. 1941

СТИХОТВОРЕНИЯ

«Подвал сырой…»

Подвал сырой, Негде уснуть, У жены больной Отощала грудь. Голод — мой брат, Детям — отец. Или назад, Или конец… Стану к станку, Выбью тоску. «Не ходи работать, Папа, не ходи! Потерпи заботу, Счастье впереди! Я ли не задорна, Я ль не молода? В улицах просторно, Много ли труда?» «Позабыла бога?» — «Я не знаю бога, Знаю голод я». — «Позабыла стыд?» — «Нет стыда на свете, Нет и у меня. Голодают дети, Печка без огня. Не ходи работать, Папа, не ходи! Наше счастье впереди». <1906>

«Завяла жизнь. На гобелены…»

Завяла жизнь. На гобелены Похожи краски наших дней. От гордых замков — только стены, И алый уголь от огней. Я не хочу, чтоб жизнь живая Была жива умершей красотой, Чтоб, в море сонно уплывая, По глади стлался парус мой. Где ветер, ветер быстрый, вольный! Примчись! И облака примчи. Коль ночь — так ночь. И мрак бездольный Милей, чем серые лучи. <1908>

Микеланджело

Когда Матвей безумным оком Из глыбы мрамора взглянул, Я в строе космоса высоком Заслышал сил дремучих гул. Мне показалось, что колонны Не сдержат здания: такой Был этот взор неутоленный, Горящий гневом и тоской. И показалось мне: трепещут Несотворенные сердца, И камни молниями плещут От мук безвыходных творца. Вокруг Матвея горы, глыбы, Едва початые, стоят. Они быть радостью могли бы, Но полонила скорбь их взгляд. Четыре пленника, четыре Вдруг взбунтовавшихся раба, Почуяли, что в дольнем мире Нечеловечья есть судьба. Они заламывают руки И рвутся из глухого сна, Смертельные приемля муки На мраморные рамена. Один почти освободился, И на Зевеса он похож. Другой спиною в мрамор впился И в мускулах почуял дрожь. Ногами третий и руками Уперся, чтоб свободу взять, Но неразрывными цепями Успела жизнь его сковать. А женщина вся изогнулась Невероятно, и в локте Рука бессильно извихнулась, Скривились губы в маете. Из плену рвущуюся силу Я вижу, вечный вижу спор… Так папе римскому могилу Украсить замышлял скульптор. <1912>

Пиза

На Арно каменная риза Надета вновь. Река течет Дугой, и призрачная Пиза Лежит, веков забывши ход. Пускай взволнованно толпятся В тени колонн биржевики: Дремучим, давним сном томятся Седые берега реки. Там, под стеной, в конце аллеи, Уютный домик тихо спит. В нем Галилео Галилеи Родился — надпись так гласит. Там в церкви небольшой знамена Чуть шелестят о прежних днях, Мечту свободы немудреной В шелку изорванном храня. Там поросла травою площадь, Где мрамор с бронзою немой Ведут рассказ библейский проще, Чем строки Библии самой. Там молчаливый баптистерий, Девятый начиная век, Все тем же эхом звуки мерит, Когда поет в нем человек. Там колокольня наклонилась, Чтоб поглядеть за край земли, Как будто ей планета снилась, Где виснуть тяжести могли. Но видны только Апуаны, Поляны, взморье, виноград, Лениво дремлющей Тосканы Все тот же безмятежный сад. 1912

Флорентийский рассвет

На Фьезоланские холмы Туманы алые бредут. О, как же одиноки тут С тобой, возлюбленная, мы! Зелено-млечную струю Качает Арно в берегах Высоких. В легких небесах Последнюю звезду ловлю. Ты спишь по-детски. Простыня Родное тело облекла, Как будто в мрамор ты легла, Диан изваянных дразня. Гремит телега под окном, Возница щелкает бичом. Стал сам себе я палачом, Покинув северный свой дом. О милая малютка дочь! О замыслов любимых хор!.. За цепи невысоких гор Бескрылая сбегает ночь. И бег ее напомнил мне Твой девичий скользящий бег, Ломавший звонко-белый снег В каком-то невозвратном дне. 4 июля 1912, Флоренция