Избранные произведения. Том 1
вернуться

Городецкий Сергей Митрофанович
Шрифт:

Велимиру Хлебникову

За взлетом розовых фламинго, За синью рисовых полей Все дальше Персия манила Руками старых миндалей. И он ушел, пытливо-косный, Как мысли в заумь, заверстав Насмешку глаз — в ржаные космы, Осанку денди — в два холста. Томился синий сумрак высью, В удушье роз заглох простор, Когда ко мне он ловкой рысью Перемахнул через забор. На подоконник сел. Молчали. Быть может, час, быть может, миг. А в звездах знаки слов качались, Еще не понятых людьми. Прорежет воздух криком птичьим, И снова шорох моря нем. А мы ушли в косноязычье Филологических проблем. Вопрос был в том, вздымать ли корни Иль можно так же суффикс гнуть. И Велимир, быка упорней, Тянулся в звуковую муть. Ч — череп, чаша, черевики. В — ветер, вьюга, верея. Вмещался зверь и ум великий В его лохматые края. Заря лимонно-рыжим шелком Над бархатной вспахнулась тьмой, Когда в луче он скрылся колком, Все рассказав — и все ж немой. И лист его, в былом пожухлый, Передо мной давно лежит. Круглеют бисерные буквы И сумрачные чертежи. Урус-дервиш, поэт-бродяга По странам мысли и земли! Как без тебя в поэтах наго! Как нагло звук твой расплели! Ты умер смертью всех бездомных. Ты, предземшара, в шар свой взят. И клочья дум твоих огромных, Как листья, по свету летят. Но почему не быть в изъяне! Когда-нибудь в будой людьбе Родятся всё же будетляне И возвратят тебя в себе. 1925, Москва

Сергею Есенину

Ты был мне сыном. Нет, не другом. И ты покинул отчий дом, Чтоб кончить жизнь пустым испугом Перед весенним в реках льдом. Ты выпил все, что было в доме, И старый мед и древний яд, Струя запутанный в соломе, Улыбчивый и хитрый взгляд. И я бездумно любовался Твоей веселою весной И без тревоги расставался С тобой над самой крутизной. А под горой, в реке, в теснинах, Уже вставали дыбом льды, Отец с винтовкой шел на сына, Под пули внуков шли деды. Былое падало в овраги, И будущее в жизнь рвалось. На мир надежды и отваги Враги накаливали злость. И разгорался бой упорный, Винтовка приросла к рукам. А ты скитался, беспризорный, По заунывным кабакам. Ты лебедем из грязи к славе Рванулся дерзко. И повис. Ты навсегда мой дом оставил, И в нем другие родились. Река несла под крутизною Испуганный ребячий труп. Ладонь обуглилась от зноя, Сломались брови на ветру. 1927

Дмитрию Фурманову

В какой-то щели Госиздата, Средь вороха бумажных дел, Я повстречал такого брата, Каких по крови не имел. Он обласкал огромным взглядом, Обмолвясь: «Только не кури!» И вдруг в беседе, близко, рядом, Я увидал крыло зари — Той, что, бесстрашием вскипая, Гнала в пустыню Иргаша, Той, для которой пал Чапаев, Той, что до солнца хороша. И часто после, неутомно По лестницам стихи влача, Я в маске труженика скромной Лицо героя различал. И сплелся я лучом незримым С улыбкою его зари, Когда о книгах, о любимых, Со мной он грустно говорил: Что вот нельзя. Что много дела. А то бы сколько написал… И вдруг — могила мхом одела Бессмертной бури голоса. 1927

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Освобождение

Напрягая последние силы, Я ушел, обезумев весной, Из огромной братской могилы, Где почил мир, когда-то родной. И под свист весенней метели, Пробираясь ввысь по тропам, Не смотрел я, как милые тлели, Как глаза их ушли в черепа. Забывал, сколько чувств и мыслей Я оставил там, за собой. Ведь вселенная на коромысле Закачалась, гремя борьбой. И вознесся я с нею в пламя Небывалого бытия. О века грядущие, с вами, Навсегда теперь с вами я! В новый мир за трудом веселым, Не сгибаясь под грузом гроз, Я богатым пришел новоселом, Я так много с собой принес! Но бывает, что в час унылый Я боюсь быть один с тишиной. И бегут родные могилы, Кивая крестами, за мной. 1926

Прабабка

Рогнеде Г<ородецкой>

Обветренною босоножкой, Смела, смешлива и смугла, Она под барское окошко Сплясать и погадать пришла. Монисто на груди блестело, Струились косы в два ручья, И темное дышало тело Из разноцветного тряпья. Сердитый прадед был в халате, В ермолке, с длинным чубуком, И злился, что шутя истратил Деньжонки за орловский дом. Но всё ж, вооружась лорнетом. Он на цыганку поглядел — И вздрогнул. Дело было летом. Цвели кувшинки на пруде. Смеясь, к цыганке прадед вышел, И жадный взор холостяка По ней узор горячий вышил. И по груди и по щекам. И буйно вспыхнуло здоровье В крови его набухших жил. С своей упрямостью воловьей Он жребий свой и мой решил. Засел с бурмистром в кабинете, На счетах щелкал и кричал: «Купить сейчас же! Иль в ответе Ты будешь с пятки до плеча». С деньгами было очень слабо, Иль дом закладывать опять? Всю ночь галдел под садом табор: Берет женой или гулять? Уж прадед звал бурмистра высечь, И солнце искрилось в росе, Когда решили: сорок тысяч, Законный брак и пир для всех. Согласен! И с гортанным пеньем Цыгане ринулись к вину, Ценой последнего именья Помещик приобрел жену. И в дом вошла цыганка павой, Моей прабабушкой вошла. Соседи вкруг охальной славой Звонят во все колокола: «Скандал! Жениться? Что за бредня? Купил, так потихоньку жри!» И лутовиновская ведьма Топорщилась: «Quelle sauvagerie!» [62] Но, крепок нравом неминучим, Веселый от своей судьбы, На свадьбе всех споил Анучин От парадиза до избы. Кутили всласть. Плясали пары. И прадед слушал визготню. Потом спустил борзых поджарых На охмелевшую родню. И разметалась в изголовье Цыганских кос густая тень. Спасибо, прадед! Дикой кровью Ты сбил с меня дворянства лень. И я люблю коней, и пляску, И пыль дорог, и дым костров. Цыганки полевую ласку Вы пьете из моих стихов. 1926

62

Какая дикость! (фр.) — Ред.

Верблюд

За простой человеческой лаской Я блуждаю по всем этажам, И восточной мне кажется сказкой Этот путь мой по мертвым глазам. За конторки, в столы и диваны Вы засунулись, высунув лбы, А в пустынях бредут караваны За миражем песков голубых. Восковые вы куклы иль люди? За стекляшками глаз — ничего! Я мечтаю о рыжем верблюде, О глазах человечьих его. Изможденный, усталый, нелепый, Переход совершая большой, Он однажды в старинные склепы, Умирая от жажды, зашел. Чинно в склепе сидели скелеты. Каждый важно смотрел пустотой. Перед каждым мечи и браслеты. Перед каждым кувшин золотой. С виду тоже как будто и люди, Но без жажды, хоть бешеный зной. Было мало терпенья в верблюде. Плюнул в них он последней слюной. За простой человеческой лаской Я блуждаю по всем этажам, И восточной мне кажется сказкой Этот путь мой по мертвым глазам. 1926, Москва

Мой сад

Мне выпала печальная услада Устами юных рассказать свое. Я широко раскрыл ворота сада, Где сам засеял песен забытье. Мой заповедный сад, мой потаенный! Ты весь, мой сад, пошел на семена, И я смотрю, как дуб уединенный, На всхоженные мною племена. Я выходил березе белотелой Стыд девичий и слезы, злей людских, Чтобы ее печалью оробелой Звенел рязанского страдальца стих. Я звонницу построил в куще сосен, Чтоб застонали ввысь колокола И синева онежских древних весен Слепым певцам пригрезиться могла. Я Волги зачерпнул ковшом созвездья И корни вволю буйством напоил, Чтоб по увеям леса вольной вестью Ширяевские пели соловьи. Мой вешний сад, как ты богато вырос! Как широко гудит зеленый звон! Ни вихорья времен, ни крови сырость Не тронули твоих высоких крон. И речь идет по певчему народу, Что мне пора, давно уже пора Свалить себе на смертную колоду Хороший ствол ударом топора. Но мне еще не хочется под дерен. Я сруб рублю. А в сад старинный мой По вечерам, работою заморен, Хожу дышать животворящей тьмой. И п'oросли, так веселы, так свежи, Теснятся, тянутся избытком сил, Как будто бы они всё те же, те же, Которые когда-то я садил. 1926

Солнце

Утро синее. Солнце в окно. Жизнь намчалась, как галочья стая. Все былое во мне сожжено, И грядущее жжет, вырастая. И откуда такая мне синь? И откуда такая мне радость? Я пришел из кровавых пустынь, Из-за проволок тесной ограды. Были — помню как будто в бреду — Трупы втоптаны в липкую землю. Под луной я в ущелье иду, И вокруг меня мертвые дремлют. И вокруг меня волки стоят, Над скелетами плачут шакалы, Что людей пожирает снаряд, Что достанется мяса им мало. Очень просто был мир поделен: Были только живые и трупы. Было трудно с мирских похорон В жизнь ногою обмотанной хлюпать. Но пришел я, себя волоча, Рядовым в огневые колонны, И горело древко у плеча, Подымая плакат раскаленный. В ногу с юностью! В ногу с тобой, Молодое, веселое племя! Отпугни пионерской трубой Гроба раннего легкое бремя! Все, что знаю, — скажу. Все отдам, Что скопил за тяжелые годы, Этим жадным бессчетным глазам, В эти ярые первые всходы. Солнце юности! Стало быть, ты Подарило мне смелую силу Путь найти из-за мертвой черты И забыть помогло про могилу. Чтобы мог я понять лишь одно, Что пою, из себя вырастая: «Утро синее! Солнце в окно! Жизнь намчалась, как галочья стая». Апрель 1926