Избранные произведения. Том 1
вернуться

Городецкий Сергей Митрофанович
Шрифт:

«Налегла и дышать не дает…»

Налегла и дышать не дает Эта злобная, зимняя ночь. Мне ее ни с земли, ни с высот Не согнать, не стащить, не сволочь. Есть для глаз пара медных грошей, Лихо пляшет по телу озноб. Мчится в крыльях летучих мышей Мимо окон измерзнувший гроб. Золотой чешуею звеня И шипя издыхающим ртом, Гаснет в мокрой печи головня, Холод барином входит в мой дом. Не стянуть отсыревших сапог И пальтишком костей не согреть. Но весны нарастающей рог Мне трубит, что нельзя умереть. 1919, Тифлис

Черепа

Я боюсь получасов Одинокого удара. В них отмстительная кара, Гнусный шепот мертвецов. Их медлительность тупа, И звучат они по дому Ужасом всему живому, Как пустые черепа. Утром подвиг, днем мечта, Ночью алая пучина. В каждом часе есть личина, В получасе — нагота. Он бесстыден и безлик, Безобразно одинаков. Нет страшней у смерти знаков, Чем беззубый этот крик. И когда, друзья, средь нас, Издевающийся, хилый, Как со дна гнилой могилы, Раздается получас — Знайте: кончен жизни сон, Если сердце ненароком Иль обманутое роком, С ним ударит в унисон. 2 февраля 1919, Тифлис

Решение

Ужели умереть вдали Единопламенных вулканов И в недра темные земли Уйти с лицом необожженным? Нет, я из гроба убегу, Свой саван выброшу кровавый В лицо огромному врагу, Как зарево моей свободы. Холодный ветер снежных гор И двух озер кавказских буря Забросят в северную степь Раскаты песенного грома. И миллионами сердец Со мной созвучная Россия Сплетет из гроз своих венок На череп мой, сгоревший в грезах. 20 января 1920, Баку

Ненависть

Я все ношу в себе отравы, Что Русь рабов хотела дать, Чтобы ни радости, ни славы Мне не изведать никогда. Но я могу вас, молодые, Едва блеснувшие лучи, Провесть сквозь сумраки седые И ненависти научить. Чт'o нам любить, чт'o ненавидеть, О, если б знал я, если б знал, Когда сжигал я силы, идя, Куда слепая шла весна! Когда искал я по болотам Какой-то неземной красы, Беснуясь: «Китеж, вот он, вот он!» С толпой безруких и косых. Когда я падал в лес полночный Сухого трепетней листа И сладострастья плен порочный Священным таинством считал. Когда хотелось мне истаять, В немой природе изойти, Когда любая птичья стая Была мне знаменем пути… Не выплатить былому дани… Но груз былого сброшу с плеч, Чтобы болотища блужданий Пожаром ненависти сжечь. 1922, Москва

СТИХИ УШЕДШИМ

Н. Е. Жуковскому

В проулочках, где Чистые пруды, Где цел еще былой уют московский, Он жил, в седые погружен труды, Наш Николай Егорович Жуковский. Во дворике старинный особняк Не рушится наперекор Ньютону, Хоть в щелях стен давно свистит сквозняк И все оконушки давно уж стонут. В светелках тесных мир и тишина. А в кабинете — просто умиленье. Здесь жизнь числа вселенского слышна, Здесь в сердце формул спрятано движенье. Всегда скромны обители идей: Большой диван, столы, шкафы и книги. Всё простенько, как у простых людей. Но вечность здесь разложена на миги. Отсюда на бескрайние края, Где движутся небесные светила, В незримые глубины бытия Владычной мысли простиралась сила Отсюда не страшна пространства тьма И времени поток (часы без боя!). Здесь смерти нет: она ушла сама. Здесь шуткой кажется борьба с судьбою. Быть может, комната еще одна Найдется средь людских уединений, Таких же дерзких замыслов полна, — Та комната, где жил полярный гений. О крыльях, о круженье вихревом, О беге волн, о натиске заносов, О малом и большом, о всем, о всем Так думал лишь Михайло Ломоносов. Вечерний час. Уж подан самовар И песенку старинную заводит. Душистый запах меда носит пар. Вот Николай Егорович выходит. Огромный лоб. Могучие виски. (Но где резец великого скульптора?) И бороды библейской завитки, И глубина задумчивого взора. Напоминает все какой-то лик родной, Всем близкого, премудрого пророка. Отец Адам? Иль корабельщик Ной? Или иной противоборец рока? Заговорил… И мысли острие Простую цифру видит в каждом чуде. Как стройно в числах наше бытие! Как хорошо, что есть такие люди! 13 марта 1916

Владимиру Юнгеру

И вечер сегодня дымился и плакал, И ты за плечами стоял в тишине. Закат рассыпался кошницами мака, Про дальнее детство рассказывал мне. Как «Мальву» читали, и бегали лесом, И сфинксов ловили, играли в лапту, И в поле дождливом, под финским навесом, То к Ницше, то к Марксу гоняли мечту. Влюблялись, друг другу читали поэмы И красками бурно пятнали картон. Над Иматрой пенной, смущенно и немо, Грядущего слушали бешеный звон. Зачем же ушел ты, как будто обманом, И в маске оставил улыбку тоски, Свой звук недопетый развеяв туманом Над гипсовой тенью красивой руки? В задумчивой комнате, в сукнах зеленых, Не встретимся больше для долгих бесед. Но светит в извивах ума отдаленных Потерянной дружбы ласкающий след. 1921, Москва

Александру Блоку

1. «Увенчан терном горькой славы…»

Увенчан терном горькой славы, Властитель ритмов дней багряных Ушел в печали величавой, В недугах и кровавых ранах. И пусто лесу у опушки, И полю в цвете милом убыль. Ушел туда, где светит Пушкин, Ушел туда, где грезит Врубель. И ранит небо грудь лебяжью, Закатами кровавит дали. Болотный попик в глубь овражью Бежит, заплакан и печален. Фабричных улиц перекрестки, Ушедшим солнцем озаряясь, Затеплились слезою блесткой, И чахлых веток никнет завязь. А на мосту, вся в черном, черном, Рыдает тихо Незнакомка О сне, минувшем неповторно, О счастье молнийном и ломком. Ушел любимый. Как же голос Неизъяснимый не услышим, Когда на сердце станет голо, Когда захочется быть выше? 1921, Баку

2. «Вчера, на вьюге, средь жемчужной…»

Вчера, на вьюге, средь жемчужной Снежинок радостной возни, С улыбкой нежной и недужной Со мною рядом он возник. Все та же русская дорога Ухабами вздымала даль. Ямщик над клячей злился: «Трогай!» И взвизгивали провода. Метели пьяная охапка В ногах крутилась колесом. Его барашковая шапка, Чуть сдвинутая на висок. Перчатки, поступь, голос, облик — Всё, всё как прежде, как всегда. И только взор лучами облил, Каких я в жизни не видал. Обычное рукопожатье, Литературный разговор. «Опять предательствуют братья И критики стрекочут вздор». Лудили острые пылинки Околыш шапки в серебро. «Ну, как понравились поминки?» «Могила славе нашей впрок». «Ты знаешь, переводит турок Мамед Эмин твои стихи». — «Да, но у нас литература Еще в плену годов глухих». «Но знаешь ты, что зреют зерна, Тобой посеянные в нас, И песней новой и просторной В стихах провеяла весна?» «Всегда ты прытким оптимистом Был…» Вихрем взвизгнула метель. И он прислушался лучисто, Что спела вьюжная свирель. И недопетых песен гнетом Болезненно нагрузнул лоб. А в голос бури, к снежным нотам, Звучанье солнца протекло. Полночный вихрь в лицо летел нам, Но пламя чудилось за ним. К кремлевским подошли мы стенам, К могилам мертвых ледяным. Он шапку снял. «Прощай. Пора мне». Сжег губы братский поцелуй. И за высоким черным камнем Укрылся в снеговую мглу. И тотчас от реки зарею, Ручьями, солнцем, синевой Забунтовало под горою Весны внезапной торжество. И поднялось, и налетело Счастливей звезд, страшнее сна, Как будто дух свой, песню, тело Всё отдал он, любимый, нам. 1923, Москва