Избранные произведения. Том 1
вернуться

Городецкий Сергей Митрофанович
Шрифт:

Борису Верхоустинскому

Ушел. И песня недопета. И улыбаешься в земле Улыбкой мудрою скелета Сгоревших грез седой золе. И мучит мозг воспоминанье: «Кресты». Угрюмый каземат. Ключа в большом замке бряцанье И рядом ты, нежданный брат. Ты в триста восемьдесят пятой, Я по соседству был в шестой. Но пламя юности распятой Тюрьму взрывало красотой. Всю ночь сквозь стенку разговоры С кувшином-рупором в руке, Под шаг тюремщика нескорый, Под взором каменным в глазке. Потом проклятою дорожкой Прогулка будто на цепи. Два слова, брошенных сторожко, И очи — как цветы в степи. Ты был бездумный и веселый, Как звон весеннего дождя, И маловишерские села Тебя любили, как вождя. Барахтались мы вместе в лапах Литературных пауков И Волхова мятежный запах Ловили вместе буйством слов. Бывало, вместе голодали И вместе пели за вином… Как безнадежны эти дали, Где ты пустым окован сном! Какая боль, что в этом счастье, В грозе восторга, в песне сил, В творящем нашем советвластье Ты далеко в лесу могил. <1920>

Николаю Гумилеву

На львов в агатной Абиссинии, На немцев в каиновой войне Ты шел, глаза холодно-синие, Всегда вперед, и в зной и в снег. В Китай стремился, в Полинезию, Тигрицу-жизнь хватал живьем. Но обескровливал поэзию Стальным рассудка лезвием. Любой пленялся авантюрою, Салонный быт едва терпел. Но над несбыточной цезурою Математически корпел. Тесня полет Пегаса русого, Был трезвым даже в забытье И разрывал в пустынях Брюсова Камеи древние Готье. К вершине шел и рай указывал, Где первозданный жил Адам, — Но под обложкой лупоглазого Журнала петербургских дам. Когда же в городе огромнутом Всечеловеческий встал бунт, — Скитался по холодным комнатам, Бурча, что хлеба только фунт. И ничего под гневным заревом Не уловил, не уследил. Лишь о возмездье поговаривал, Да перевод переводил. И стал, слепец, врагом восстания. Спокойно смерть к себе позвал. В мозгу синела Океания И пела белая Москва. Конец поэмы недочисленной Узнал ли ты в стенах глухих? Что понял в гибели бессмысленной? Какие вымыслил стихи? О, как же мог твой чистый пламенник В песках погаснуть золотых? Ты не узнал живого знамени С Парнасской мертвой высоты. 1921

Александру Ширяевцу

I. «Отбивая с ног колодку…»

Отбивая с ног колодку, Жизнь прошел, как Жигули. Что ж кладем тебя мы в лодку Плавать по морю земли? Только песня загудела И, как берег, сорвалась. Или песенное дело Охромело на крыла? Видно, в людях много спеси, Ходят по лесу балды, Что сказительника песен В гроб пускаем молодым. Ты прощай, любимый, милый, Наш крестьянский соловей. После смерти песню силы По народишку развей. Кроем лодку красной лодкой. Неужели это гроб? Неужели умный, кроткий, Зарываем в землю лоб? Хоть бы ты зашел проститься, Почитать еще стихи, Разве можно сразу скрыться С наших омутов лихих? Бьемся мы, как рыбы в сетях, Заплутались в трех соснах, И, как ты, такие дети Торопясь уходят в прах. Милый друг. Расстаться — слезы. Но веселым соловьем С вешней пел ты нам березы. Голос твой мы переймем. Нежный. Синью голубою Руки скрасились твои. Но сейчас мы все с тобою — Ты не можешь, — но пойми.

II. «Я не могу — да и никто не может…»

Я не могу — да и никто не может Над трупом друга в немоте стоять, Когда огонь застенки мира гложет, Пустынный пепел и простор тая. Кому же пепел и кому просторы? И что насильникам? И что рабам? Конь революции свой шаг нескорый Влачит по слишком дорогим гробам. Но если бьет в пути побед копыто По мне, иль по тебе, или по нам, Иди в могилу. Жертва не забыта. Из мертвых вырастут живые семена. И кто в живых, тот унесет с собою Умерших неистраченный порыв К последнему решительному бою, К победе в завершенные миры.

III. «Прадедам рассекли спины…»

Прадедам рассекли спины, Выдрали прабабкам косы. Вот откуда в соловьиных Песнях ненависти росы. Девушек вели в клоповник. Псами уськали мальчишек. Вот какой красой шиповник Мести в тихих песнях дышит. Голос крепостного плача. Волги стон многовековым Грохотом бичей маячит В молниях Мужикослова. Горести деревни старой К празднику победы вынес. Праздновать — сил недостало В песенном крестьянском сыне. Новою глядит могилой, Слушает зеленым дерном, Как неумертвимой силой Русь в простор идет упорно.

IV. «Когда мы волокли к могилам…»

Когда мы волокли к могилам Твой голубой, покорный труп, Мне думалось: какая сила Замкнула песню этих губ? Не лень, не старость, не природа. Ты молод был и сильным слыл И тяжким шагом теплохода По Волге жизни долго б плыл. И в горло сжатыми слезами, В могилу новую колом Впивалась мысль: «Мы сами! Сами!» И эта скорбь нам поделом. Бредем, как стадо кочевое, Друг другу чуждые в глуби. И только над усопшим воя, Начнем в гробу его любить. 1924

Могила поэтов

Гранитный гроб Невы и Невок, Болота щебнем задушив, Ты стаи рек в чугунный невод Загнал и выволок в залив. И тянешь молоко туманов Из их раздавленных грудей, Мечту морей и океанов Замкнув в квадраты площадей. Поэтам сумрак свой поведав Прибрежным ямбом пленных стай, Ты за сто лет пяти поэтов Могилой каменною стал. Засыпан снегом берег Мойки, И с Черной речки, как тогда, К подъезду сумрачной постройки Легла в столетьях борозда. Его выносят из кареты. Под пеной лошади хрипят. Ты онемел, в свои скелеты Приняв его прощальный взгляд. И до сих пор тосклив и страшен Высоких окон серый взор. Но ты идешь сквозь жизни наши В свой окровавленный простор. Ломаешь руки рек рассеянно, Скрипишь железом фонаря, В провалы окон на Бассейной На жертву новую смотря. Невесте-смерти обреченный — Иль то твоих туманов бред? — В руках со свечкою зажженной У аналоя стал поэт. Он завтра онемеет трупом, Но песня мести и тоски Хлестнет кровоточащим струпом Дворянству в синие виски. И дальше грохнул шаг твой тяжкий В окраину, где город гол, По черной лестнице, над Пряжкой, В последний раз поэт прошел. И лег. И крик. Неузнаваем В гробу его любимый лик. И вот землей мы закрываем Того, кто каждому двойник. Как он любил твой шелест черный Над Невкой, на пустом мосту, Лаская песней неповторной Твоих кошмаров наготу. Но ты, чье сердце из гранита, Перешагнул и этот гроб, И пуля с красного зенита Летит фантасту в узкий лоб. Его ведут из кельи в келью, И падает со ступеней, Звеня раздвоенною трелью, Гвардеец вымерших теней. Не помня, на каком погосте Георгиев двух кавалер, Ты жаждешь новой жертвы в гости, В проклятый номер Англетер. Ты бьешь ночной метелью в окна И в форточку с Невы свистишь, Чтобы поэт скорее грохнул В свою веревочную тишь. И вот мы все в зрачках с портретом Его, весеннего. В веках — С далеким от тебя поэтом, Повисшим на твоих руках. Довольно. В каменные ночи, Мы новой жертвы не дадим, Мы победим тебя. А, впрочем, Не мне ли быть твоим шестым? 1926

Валерию Брюсову

В те годы, в страшные те годы, Когда в провале двух эпох Мерцали мертвые эподы Кошмарами Эдгара По, — Когда свирелями Верлена Звенел в поэтовой молве Закон губительный: из плена Лети, лети! — Au vent mauvais! [61] Когда как мертвых листьев шорох Был слог, был звук, был лепет слов, Зануженных в шаманьих шорах, — Свое он начал ремесло. Да. Помним. Заласкать мещане Хотели бронзу, сталь и медь, Чтобы от их проржавых тщаний Гортани гневной онеметь. Но Врубелем в тончайший контур, Собой — в законченный портрет Навеки впаян, — горизонту Ночному был он строгий свет. Кругом на отмели и рифы Бросались в гибель корабли, И клювами когтили грифы Мыс Прометеевой земли. Кликуши плакали и выли, Освистывали пьедестал И злобой харкали — не вы ли, Кто нынче в гроб ему рыдал? Он устоял, шальному тропу Подковой мягкий рот стеснив, Валун Рутении в Европу Перегранил — Бореев с нив. И стал над безднами провала, На грани берегов иных, На догоранье карнавала Смотрел с презреньем седины. И первым смелым из былого Вошел в огонь, в грозу, в Октябрь, Свое взыскующее слово С багряной бурею скрестя. 1924, Москва

61

На злом ветру (фр.) — Ред.