– Что бы ты на моем месте сделала, если бы твою мать и твою бабку грозили убить… убить те самые звери, которые уже отца замучили и убили? – прищурив глаза, глухо сказал Каледин. – Ты знаешь, сколько раз я хотел разрядить обойму в эту черную суку, в этого подонка! Не буду говорить, что там такое было… но у меня есть мечта: взять Вайсберга, Андроника и Тиграна и заставить их трахаться между собой, пока кожа с членов не слезет, как кожура с банана, а с задницы – на британский флаг… ладно! Извини, Аня. Я этого не говорил.

Аня удивилась сама себе, потому что совершенно внезапно и с неодолимой, жуткой силой ее охватило желание броситься к этому человеку, коснуться его и рассказать, что она такая же, как и он… нет, еще хуже, и она понимает, что такое – опоганить душу и тело.

Но Аня сдержала себя. Она привыкла сдерживать себя, потому что знала: нет ничего опаснее, чем открыть свою душу другому.

А Алексея она считала чужим. Даже более чужим, чем Дамир, потому что Дамир был с нею уже несколько лет и умело играл на струнах ее души, пусть пользуясь ею и отдавая, как бесплатную и безотказную игрушку, своим друзьям, но порой все же с грубоватой нежностью давая понять, что дорожит ею… Хоть кто-то дорожит ею!

– А когда ты вернулся из этого… круиза?

– А когда я вернулся из этого замечательного круиза, я пошел в военкомат и попросил забрать меня в армию. Правда, перед этим я… Ну что ж, побывал в реанимации. – Он горько усмехнулся и, протянув руку к бутылке, разлил остатки по бокалам. А потом вдруг неожиданно сменил тему:

– Кстати, Анечка, а ты знаешь, сколько я стою? Вот сейчас, в данный момент, сколько стоит нахождение в моем обществе?

– Н-нет… – пробормотала она, обезоруженная его печальным цинизмом.

– В Москве один час – минимум триста долларов.

– М-мужчины? – машинально спросила она, сцепив тонкие пальцы.

– Что?

– У тебя были… мужчины?

– По-всякому, – быстро ответил он. – Хотя, конечно, в основном женщины. Набитые баксами околоклимактерические кошелки. Правда, был и мужик. Один раз. Политик. Очень известный, мягко говоря. В Госдуме заседает. Я обычно с пидорами не работаю, но в тот раз… в тот раз хозяин нашего клуба сказал, что если я не пойду с этим деятелем, то этот… политик… что он просто прикроет клуб. Да и мне просто так от него не отделаться.

Он откинулся на спинку кресла. По лихорадочному блеску его глаз, пьяному, нездоровому блеску, Аня поняла, что ему становится легче по мере того, как он вываливает на нее всю эту жуть.

Она опустила голову и спросила:

– А где ты служил?

– В ВДВ. Врачи как на меня посмотрели… я уже тогда весил девяносто и рост – под два метра. Хотя понимаешь, как мне пришлось в армии с таким грузом… когда я знал про себя такое и не мог вытравить. Воевал. До сих пор не пойму, как выжил.

Алексей сделал большой глоток и договорил:

– Хотя потом – понял. Ненавистью. Ненавистью выжил. Все думал, когда вернусь, смогу что-то противопоставить этим скотам.

Аня не стала спрашивать, смог ли: он сидел перед ней, сильный, сжатый в комок нервов и мышц и все равно жалкий… а те люди – те люди, которое убили Ивана Каледина и растоптали его сына, они по-прежнему им владели.

Те же самые люди, от которых, как сквозняком, несло смертью и на нее, Анну.

– Вернулся я из армии. Оказалось, что мать умерла. Рак у нее обнаружили. Говорили, что можно вылечить, но деньги были нужны. А откуда у нее деньги, если она на половинной ставке была, да у бабки пенсия мизерная? Я как узнал, так дыхание перехватило. Что ж, думаю, я в армии-то делал, чеченцев этих кромсал, а тут мать умирала. Был бы на гражданке, бабок бы настругал, в лепешку бы разбился, а деньги нашел бы. И сорвался я…

– Запил?

– Сначала запил, потом на «геру»… Друзья завелись наркошные, скалывали меня, твари. Бабка от меня… в общем, сказала, что не внук я ей. Лучше, говорит, одна буду жить, а все ж не буду видеть хари твоей мерзкой, Алешка. А потом все кончилось… сразу и насовсем.

Каледин тускло посмотрел на пустую бутылку и поднял на Аню пустые глаза.

И на секунду ей показалось, что не Каледин Алешка глядит на нее этими пустыми глазами, безжизненными, как два расплющенных кусочка свинца, а Вайсберг. Михаил Моисеевич.

– А потом, когда мне стало негде жить, я ночевал в мусорном контейнере. Там я и встретил единственного хорошего человека за последние три года моей жизни. Почтальона Савкина помнишь? Так вот, из Текстильщика его выгнали. Уволили за пьянство. Так мы с ним напились «Трои», обнялись у контейнера и смеялись. Потом его забрали мусора. Меня – нет. Там один мент был, сослуживец моего папаши бывший. Он меня узнал и сказал своим, чтобы меня не трогали. Я просил, чтобы не забирали Савкина, но он сам все испортил… кирпичом разбил стекло в ППС-ной машине. Его и повезли оформляться на пятнадцать суток за злостное хулиганство и за нападение при исполнении. В общем, такая вот веселая оперетта.