Ладно, я знаю, что ты скажешь… Время – лучший врач, и все такое. Я знаю. Все я знаю. Послушай, я хочу спросить… а если бы тебя бросили? Ну… царь Соломон, например? Или еще кто-нибудь? Что бы ты сделала в ответ? Подсыпала яду в кубок? Отрубила голову? Высмеяла? Или закрыла глаза, вытерла слезы и осталась бы другом?

Я понимаю, тогда было другое время. Трудно требовать верности от мужчины, у которого двести жен и наложниц без числа. Ты подружилась с ним, о мудрая Шеба! Любовь проходит, к сожалению. Иногда очень быстро. Так что же мне теперь делать?

Молчишь? А что ж тут скажешь! Дурацкий вопрос. Татьяна считает, что нужно камнем в окно и гордо пройти мимо. У них в театре все на эмоциях. Прима вон выдрала пук волос у «комической старухи»: та ядовито пошутила – время идет, пора бы и таланту прорезаться. Старуха не осталась в долгу… и пошло-поехало. А вообще-то они дружат. Новый режиссер пытается создать атмосферу тепла и любви в коллективе. Он нравится Татьяне, хотя у него язва желудка. Она подкармливает его, таскает кастрюли из дома. Ну, ты же знаешь Татьяну…

Камнем в окно «Ягуара», а там Жора целуется со своей невестой и между поцелуями рассказывает ей, какая она необыкновенная. А она ржет в ответ.

Ты хочешь сказать, что если он променял меня на ржущую лошадь, то он просто дурак? Я знаю! Мы с ней не можем нравиться одному и тому же мужчине… Но, с другой стороны, Татьяна считает, что они всеядные… как правило. Так говорила одна умная девушка из американской пьесы – «всеядные шовинистические свиньи-мужчины». В твое время, Шеба, так не говорили. Женщинам в твое время просто не пришло бы в голову так сказать. Очень выразительно, правда? И сразу все понятно. Но нисколько не легче. А может, мужчины тогда были другими?

Скажи мне, пожалуйста, Шеба, почему, несмотря на то, что он меня бросил, унизил, растоптал… стоит ему позвать меня, и я все брошу и полечу к нему? Где моя человеческая гордость? И женская? Ничего не понимаю. Ни-че-го. Я все время думаю о нем. Я хватаюсь за телефонную трубку и если не звоню ему, то только из трусости. Мне кажется, он сразу же догадается, что это я. Даже если я буду молчать в трубку. Тем более, определитель номера…

…Я помню его словечки, Шеба. Он придумал мне имя… Нута! Представляешь? Нут – богиня неба у древних египтян, ты должна знать. Он говорил, я светлая… Нута. Он что, всех Наташ называет Нутами? Приготовил заранее на все случаи жизни, а я уши развесила, ах, штучная работа, ах, он не такой…

Шеба… послушай… В твое время были всякие… ну, всякие приемы, магия, чародейство, приворотные зелья, все такое. Стоило брошенной женщине пойти к магу и попросить, как неверный любовник тут же возвращался. Маг всякими травами или усилием воли возвращал неверного возлюбленного. А ты… ты умеешь?

А если умеешь, то… не могла бы сделать так, чтобы… Жора вернулся?

Шеба молчала, глядя на меня со своей обычной полуулыбкой. В глазах не черти, а как бы легкая грусть, понимание и жалость. Дымка и поволока – задумалась. Свет вдруг, мигнув раз-другой, погас, и наступила темнота. Я почувствовала мгновенный острый укол предчувствия в сердце. Анчутка вцепился когтями мне в руку и взвыл сипло. Разве кошки боятся темноты? Свет зажегся так же внезапно, как и погас…

А тем временем господин Романо, Флеминг и Клермон сидели в уютном кабинетике директора музея Марины Башкирцевой и рассматривали картину, лежавшую на письменном столе. Гайко повез Аррьету на шопинг. Картину принес муж Марины, известный в городе художник-портретист Николай Башкирцев, который собирался ее реставрировать, но все руки не доходили. Это был длинноволосый молодой человек с выпуклыми карими глазами, которого господин Романо сразу же окрестил Николо. Переводила жена художника, она же директор музея прекрасная Марина Башкирцева.

– …а кроме того, – солидно говорил Коля, – никакой художественной ценности это полотно не представляет, можете мне поверить как профессионалу. По-человечески интересно, кто этот тип, – вот и все! Какой-то не то цыган, не то индус. И женщина… тоже весьма странная, необходимо заметить. Что-то в ней… даже не знаю, как сказать… – Коля задумался на миг.

Все взглянули на Марину. Марина, запинаясь, перевела.

– Что-то в ней, я бы сказал, не то, – продолжал Коля. – Сильно не то. А что именно – не пойму. Непонятно, почему она сзади, словно в тени, хотя картина и так достаточно темная. Обычно композиция строится горкой, от более низких предметов на переднем плане к более высоким на заднем. Уж если эту женщину почему-то поместили сзади, то нужно было подставить ей скамеечку… или стул. Чтобы она стала повыше. Помните старинные фотографии – отец семейства сидит, жена стоит справа, дети за спиной. Или оба родителя сидят, а сзади, над головой – дети. Это правильно. А здесь почему-то наоборот.

Марина остановила мужа рукой и стала переводить. Возможно, переводу ее не хватало Колиной образности, но смысл она передавала точно.

– Теперь возьмите мужчину. – Коля взмахнул рукой. – Лицо у него, смотрите, – он ткнул пальцем в картину, – очень темное из-за бороды. Он просто прячется за этой бородой. А глаза очень выразительные, светлые белки. Борода и глаза, больше ничего нет. Чуть видны лоб и скулы. И головной убор необычный… похоже на чалму, но опять-таки очень неясно и лишь угадывается. Я думаю, это все-таки чалма. Чалма объясняет, почему ваша родственница называет картину «Портрет индуса». Дальше. Тут трудно разобрать… – Коля приподнимает картину так, чтобы на нее падал свет. – Трещин много, полотно хранилось, видимо, в сыром помещении. Верхний слой сильно пострадал. Откуда взялся индус – это по Марининой части, это пусть она вам объяснит. Может, в дневниках этого… масона и колдуна, чья жена утопилась в Магистерском озере, объясняется. Но читать трудно, чернила почти полностью выцвели. Я пробовал. Меня тоже зацепило в свое время, откуда тут у нас индус. Но не потянул. Поверите, просто невозможно читать. Да еще и язык старинный, всякие словечки непонятные, буквы, твердые знаки везде, яти всякие, завитушки. Тут шифровальщик нужен. – Коля откинул назад длинные волосы и уставился на господина Романо своими выпуклыми круглыми глазами.