– Больше не могу! – ответила я. – Дай отдышаться. Потом не было ничего. Они вернулись… Прекрасная Елена и Хабермайер, и начались всякие пустопорожние разговоры. Жора молчал. Елена щебетала за двоих, даже за троих, и приставала к Хабермайеру. Веселая девушка. Знаешь, я где-то читала, что японцы женятся на разговорчивых женщинах, чтобы не скучать в старости.

– Разговорчивая японка? – удивилась Татьяна. – Не представляю себе разговорчивую японку. Ревнуешь?

– Ревную, – призналась я. – Она, конечно, красивая, но страшная дура. И в школе, я уверена, была двоечницей. О чем он с ней говорит?

– Мужчине не нужна умная женщина… – вздохнула мудрая Татьяна. – Помнишь, у Чехова, герой одного рассказа наблюдает, как жена, пухленькая дамочка в розовых чулочках, пишет письмо сестре Варе – всякую чушь, с миллионом ошибок, и приходит в ужас. Но потом вспоминает, как трудно с тяжеловесными и упрямыми умными женщинами и как, наоборот, легко с глупенькой его женой… А для умных разговоров можно и к соседке сходить… Которая, наверное, синий чулок и страшная… – Татьяна испуганно взглянула на меня. – То есть я не хочу сказать, что ты… «синий чулок», я просто хочу сказать, что им необязательно умная… Ну, ты понимаешь.

– Понимаю, – отвечаю я печально. – И деньги…

– Вот тут мне непонятно, – пожимает плечами Татьяна. – Он же и сам не бедный. Может, в карты продулся?

– Ага, кассу полка проиграл, – отвечаю я. – И теперь только пулю в лоб. К твоему сведению, денег никогда не бывает достаточно! Это нам с тобой по тысяче баксов – выше крыши, а Жоре – только на булавки. Кстати, она называет его Гошей.

– А Хабермайер? – спрашивает Татьяна.

– Что – «Хабермайер»?

– Ну… он… как он тебе?

– Он мне нормально, – отвечаю я. – С ним интересно, он просто красавец, манеры – с ума сойти, но…

– Но?

– С ним страшно, – шепотом отвечаю я, наклоняясь к Татьяне.

– Почему? – спрашивает Татьяна тоже шепотом и смотрит на меня с ужасом. – Он что, действительно колдун?

– Еще какой! – отвечаю я. – А также маг и волшебник, ты же сама слышала по тэвэ. И вообще из Атлантиды. И не сегодня завтра станет властелином мира. Понятно?

– Я серьезно, – обижается Татьяна.

– И я серьезно, – отвечаю я. – А его дедушка был пекарем. Это он придумал марципан.

– Не может быть! – оживляется Татьяна. – У меня есть потрясающий рецепт марципана! Надо будет сделать как-нибудь. Послушай, Натка, – она нерешительно смотрит на меня. – Ну, а если бы он предложил тебе уехать, ты бы согласилась? Хабермайер…

Я поднимаю глаза к потолку – так легче думается. Откуда-то долетает слабый запах луга, мяты и донника… безмятежный летний день… Я вижу ивы на берегу и бесконечную песчаную полоску пляжа… и выпаливаю:

– В ту же самую секунду!

Флеминг, обложившись бумагами, сидел за письменным столом в номере господина Романо. Было около трех утра. Господин Романо лежал на диване, читая мемуары участника исторической Тегеранской конференции, решившей судьбы послевоенного мира. Время от времени он поглядывал на Флеминга, но ни о чем его не спрашивал, хотя и сгорал от любопытства. Тот, хоть и был погружен в изучение чертежей, спиной чувствовал взгляды патрона, но докладывать не торопился. Ему с самого начала казалось сомнительным предприятие господина Романо. Спина Флеминга, если можно так выразиться, выражала неодобрение. Предприятие господина Романо вызывало протест Флеминга как человека, уважающего право. Что же касается результата, то Флеминг попросту в него не верил. И это в некоторой степени примиряло его с остальным. С тем же результатом, оправдывался перед собой Флеминг, можно пытаться поймать мыльный пузырь или улетевший воздушный шарик. А нет результата – нет состава преступления.

– Ну? – не выдержал, наконец, господин Романо, откладывая томик мемуаров.

– Готово, – отозвался Флеминг. Он поднялся с кресла, захватив с собой исчерканный план дома Якушкиных. Присел на диван рядом с господином Романо. – Смотрите, Джузеппе, – начал он, тыкая кончиком карандаша в свои пометки. – Как вам известно, дом несколько раз перестраивался. Большая гостиная сначала была здесь, – он сделал небольшую паузу, давая господину Романо сообразить, что к чему, и продолжал: – А потом ее слегка расширили в сторону сада… вот так… Здесь был камин. Его тоже перестраивали. Во времена Якушкина-масона он был поменьше… Дом тоже был намного меньше. А в середине девятнадцатого века… или в конце… смотрите, вот здесь отчетливо видно… камин расширили. Софи пишет в дневнике, что тайник был в стене за камином, так? Но в доме был еще один камин – в кабинете хозяина, и мне кажется, тайник был именно там. Тем более что правое крыло, где был кабинет, почти не перестраивалось. Софи пишет, что они, молодые люди, однажды потратили полдня на поиски тайника, о котором упоминал дядюшка… Как она пишет в дневнике? – Флеминг подошел к столу и вытащил из-под бумаг тетрадь в кожаном переплете с серебряными застежками вверху и внизу. Раскрыл и прочитал: «Какое прекрасное время – беззаботная молодость! И как невероятно быстро все проходит… Я прекрасно помню, как мы, жизнерадостные молодые бездельники, умирая от смеха, ползали вокруг камина в доме дядюшки в поисках тайника. Словно вчера, а не… страшно подумать… семьдесят лет назад! Мы нашли тайник в конце концов – он был в стене справа от камина, но, к нашему разочарованию, там почти ничего не было – ни любовных писем дядюшки, ни фамильных драгоценностей. А была всего-навсего полупрозрачная алебастровая коробочка, а в ней – полотняный мешочек с «чихательным» табаком, нательный серебряный крестик, старинная монетка, кажется, полушка, и черная пирамидка. И все!» – Флеминг закрыл дневник, замкнул застежки. – Я думаю, что речь здесь идет о дядюшкиной комнате, то есть о кабинете, а не о гостиной, – сказал он, словно подводя итоги. – Конечно, когда речь идет о камине, то представляется парадный камин в гостиной, а не маленький в кабинете. Я не специалист, но мне кажется, что тайники устраиваются поближе к месту, где любит проводить время хозяин тайника. Например, сидит он за столом, читает отчет управляющего, время от времени отрывает глаза от бумаг и смотрит на тайник – и на душе теплеет. Даже если там только нюхательный табак.

– Как по-твоему, Грэдди, почему Софи не написала подробнее о «черной пирамидке»?

– Видимо, эта вещь не произвела на нее никакого впечатления.

– Но ведь она упоминала о семейной легенде, связанной с портретом «индуса», непонятно, откуда взявшемся. О странных свойствах одного из предков, о колдовском Магистерском озере, с которым тоже была связана легенда, о жене этого предка. И ничего о такой необычной находке, как пирамида…

– По молодости лет пирамида их не заинтересовала, – заметил Флеминг. – Видимо, такое у нее свойство – быть незаметной. Гораздо больше молодых людей заинтересовал «Портрет индуса», выполненный, как она пишет, «весьма примитивно», над которым они «без устали потешались». А дядюшка напускал на себя таинственный вид и обещал, что когда-нибудь расскажет им историю «индуса» и девушки. Но, пишет Софи, «нам казалось, что он и сам не знал, кто был таинственный индус, иначе давно бы рассказал – дядюшка был удивительно разговорчив».