— Если хоть немного уважаешь меня, пойдем со мной, что, аа?

— Куда... — удивился я, — среди ночи...

— Ничего, ничего, разбужу. Я должен показать тебе...

— Кого разбудишь...

Он смущенно заулыбался и потупил голову:

— Знаешь, у меня сын.

— Оо, поздравляю, поздравляю, — после некоторой паузы сказал я. — Это очень хорошо, я страшно рад за тебя. Когда ты женился?

— Жены у меня нет, — сказал он.

— Не сошлись характером? — спросил я немного погодя.

— Нет. У меня ее и не было. Да я вовсе и не хочу никакой жены.

Он был трезв.

— Как это не было...

Он покосил глазами вбок:

— Я усыновил... мальчугана. — Ему, видно, нелегко было об этом говорить. — Потому и поменял квартиру, чтоб кто-нибудь не капнул. Потом, когда ребенок подрастет. А новые соседи думают, что он мой. Да так оно и есть. Пойдем со мной, чтоо?

— Поздно уже, Ушанги.

— Пойдем, что, очень прошу, — и вдруг с такой укоризной гля­нул на меня, что мне стало неловко: — Ты... ты не хочешь увидеть моего сына? У меня хорошее вино...

Мы поехали на метро куда-то — ту сторону я знаю плохо; в вагоне нас было только двое, и он невольно кричал, чтоб перекрыть грохот:

— Знаешь, как хорошо иметь ребенка! Ты не поймешь, пока сам не испытаешь! Это и во всем так! Был один искусствовед! Направо и налево громил художников! И очень гордился собой! Как-то ему понадобилась детская кроватка! Для внука! Достать не смог, при­занял у соседа! Старую! Железную!

Мы остановились на какой-то станции, и он заговорил тише.

— Но на такую заржавленную кроватку совесть не позволит по­ложить невинного младенца, и ее решено было покрасить. Искусст­вовед сам взялся за это дело. Достал краску, приспособил кисточку, малюет, малюет...

Мы снова тронулись:

— Стало побаливать запястье! Потом еще хуже! И тут у него прояснилось в голове! С тех пор он и оценил художников и художест­во! А трудненько, мол, это, оказывается! Так и с ребенком! Пока сам не обзаведешься! Пока сам не испытаешь! Нет, не поймешь ты!

А когда мы уже медленно всплывали на эскалаторе, он приобод­рил меня:

— Не бойся, я тут под боком живу. — Потом призадумался и го­ворит: — Ну, скажем, допустим, я не настоящий грузин, так? Эх, да не все ли это равно! Царство небесное моим родителям, они меня таким воспитали, что я тоже, со своей стороны, воспитаю настоящего грузина. Разве меняется что-либо от того, грузин я или не грузин?! Мальчонку своего я взял. Там точно знали, что он грузин.

Лифт уже не работал. Когда мы отдышались на шестом этаже, Ушанги сказал:

— Я сейчас работаю во второй смене и возвращаюсь вот так поз­дно. У меня еще и маленький участок есть. Малыш сам засыпает; знаешь, какой он умница?

— Сколько ему...

— Четыре и десять месяцев. Я ведь говорил, что всегда есть выход. — Он весь сиял от радости. — Я назвал его Георгием, самым-самым грузинским именем.

Ушанги осторожно открыл дверь, поманил меня за собой и вклю­чил в крохотной комнатке свет. Ребенок, поморщившись, отвернулся к стенке.

Над головой у него висели на гвозде деревянные меч и щит.

— Сейчас разбужу.

— Нет, нет, не нужно, жаль ребенка...

— Нет, разбужу, разбужу. Еще как нужно, сам увидишь.

Ушанги стоял посреди комнаты, скрестив на груди руки, и гля­дел на ребенка. Потом он заговорил приглушенным голосом, мечтая вслух:

— Я своему сыну дам многосторонние знания; он будет добрым, любящим близких, не таким болтуном, как я, но и не букой, и, что самое главное, он будет человеком дела. Я верю, что мой Гогиш станет хорошим Георгием. И вот этим он тоже должен уметь владеть, — потянулся Ушанги рукою к стене.

И, бог свидетель, я совсем не со зла, а так просто сказал!

— Чего же он, интересно, добьется этим щитом и мечом...

Ушанги, не задумываясь ни минуты, ответил:

— Меч и щит — это же все-таки наше, грузинское оружие... — Затем повернулся ко мне и сказал — впервые по отношению ко мне — пренебрежительно: — Нет, наверно, гаубицу надо было тут повесить! — Хорошо еще, что затем пояснил: — Это же символические щит и меч.

— А-а, ну да, ну да, — сказал я.

— Я давеча говорил о том, что дам ему, по-возможности, хорошее воспитание, чтобы он сделал в жизни то, чего я не смог. Ноглавное он уже знает и сейчас.

— Что? — удивился я.

— То, что он должен знать и помнить всегда, — сказал Ушанги и подошел к ребенку.

— Не буди.

— Разбужу. Он это и спросонок должен помнить.

Ушанги подсел к ребенку, осторожно обнял его одной рукою за плечи, а второй рукой стал слегка раскачивать кровать, тихо напевая:

Так нежно и ласково напевая и чуть колебля кроватку, он, ка­залось, укачивал мальчика, тот, однако, повернулся на спинку, безмолвно, не открывая глаз сел, так же вслепую молча поднялся с постели, прошлепал босыми ножками по полу, нашарил руками простой стул и залез на него; недовольно сводя бровки и жмурясь от назойливого света, он, так и не открыв глаз, начал, тем не менее; весьма браво: