Вода в колодце, находившемся вблизи дома, была прохладной, но солоноватой. Бек ловко кинул ведро в обложенный камнем ствол, вытянул полнехоньким и, смакуя, выпил целую кружку. Карцев, с наслаждением крякнув, поднес было ее к разгоряченному лицу, отхлебнул, скривился. И досадливо выплеснул воду в деревянное корыто, из которого пили овцы, вяло бродившие по сторонам и блеявшие в загончике Среди них одна была совершенно белой, в пышной, чуть не до земли, тонкошерстной шубе, с розовыми ноздрями и розовыми ободочками век вокруг настороженных глаз. Альбинос, подумал Феликс. Он не спеша выцедил свою кружку и, ополоснув, протянул Спиридонову. Тот молодецки вскинул ее над запрокинутым ртом, выпил воду в один глоток и тылом ладони утер губы, как бы расправляя при этом несуществующие усы.

— Нэчого, — ухмыльнулся он, — на фронте було гирше. — И подмигнул, показалось Феликсу, не столько всем или кому-то в отдельности, сколько самому себе.

— А вы что, воевали? — недоверчиво спросил Сергей. — Или так, в концертной бригаде?..

— Третий Белорусский, Сергуня, — улыбнулся Спиридонов. — 338 стрелковая Краснознаменная Неманская дивизия, 910 артиллерийский пушечный полк… А ну, Бек, друже, — протянул он кружку, — плесни еще солдату…

Карцев посматривал на часы, Сергею тоже не терпелось тронуться дальше, и не потому, что он куда-то боялся опоздать, просто любая медлительность по младости лет его томила. Но ничего не поделаешь, следуя приглашению, пришлось войти в дом, в его единственную, но довольно просторную комнату с большой, тщательно выбеленной русской печью, и опуститься на кошму, и дождаться, пока на низеньком, вершка в полтора столе появится чай — не в пиалах, как обычно, а в тонких, японского фарфора чашечках, вынутых вместе с блюдечками из шкафчика-кебеже. Тут же, у стола, на железных ножках возвышалась жаровня, наполненная рдеющими углями, с пузатым фаянсовым чайником посредине. Старуха привычно, заученными движениями разливала по чашкам молоко, заправляла его густейшей заваркой, добавляя кипятку из чайника, дочерна закопченного по самую крышку. Его принесла со двора девочка лет девяти-десяти, она помогала старухе, с любопытством поглядывая на приезжих.

Когда Феликсу доводилось, скрестив ноги, сидеть у такого стола, сидеть или лежать — возлежать! — с подушкой под боком, его неизменно забавляла мысль, что ведь и древние греки, баюкавшие, как принято думать, европейскую цивилизацию, восседали или возлежали на своих трапезах подобно тюркам, не зная ни стульев, ни пригодных для них по размеру столов.

Для дома, в котором они находились, было свойственно странное лишь на первый взгляд смещение эпох и стилей: жаровня или деревянный ковшик с резной ручкой, которым хозяйка разливала молоко, могли служить ее бабке или прабабке, и рядом, на том же столе нежно просвечивали японские чашечки, наверное, недавно с магазинных полок, на подоконнике поблескивал прутиком антенны транзистор, у юркавшей в дверях девчушки к платьицу приколот был значок с волком из мультика «Ну, Заяц, погоди!» Эта смесь, совмещение несовместимого, придавало чувству, с которым Феликс присматривался к окружавшим вещам, особую остроту. Хотя сейчас его не занимала игра в контрасты. Транзистор и значок он великодушно жертвовал Сергею, в качестве деталей для возможного очерка (тот что-то уже, пожалуй, примеривал, прикидывал, беседуя с геологом и одновременно поводя вокруг по-охотничьи заострившимся взглядом). Феликса тянули вещи, проявившие свою устойчивость, достоинство, которое давало им силы даже потемнев, покрывшись трещинами, оставаться самими собой. Вычеркивая, как бы убирая из комнаты транзистор, фотографии в застекленных рамочках, стопку зачитанных детских книжек на тумбочке, он сохранял на прежнем месте инкрустированный костью кебеже, обитый раскрашенной жестью сундук с горкой стеганых одеял, ухват в углу, чуть не в потолок упершийся рогами, кумган на табуретке… Скользнув было дальше, он снова вернулся к кумгану, отлитому из какого-то светлого металла, явно фабричной работы. Он заменил его медным кувшином с вытянутым, благородно изогнутым носиком, и даже ощутил в руке приятную, тяжелящую запястье увесистость такого кувшина… Он подумал однако, что сто пятьдесят лет назад в ходу были также чугунные кумганы… Но на котором из них остановиться — это он отложил на потом.

Что наверняка уцелело с тех пор, подумал Феликс, это орнамент. Он прислушался к тому, о чем рассказывала Айгуль, стоя с Верой и Ритой у настенного коврика, расшитого аппликациями. В одних местах пальцы ее касались узора, напоминавшего бараньи рога, обращенные вниз, в других они загибались вверх, в третьих между ними вырастал на коротком стебле трилистник, похожий на раскинувший лепестки цветок. Разбирая орнамент по частям, Айгуль певуче произносила казахские наименования, лицо ее светилось. Но встретясь нечаянно взглядом с Феликсом, она тут же насупилась и отвернулась. Он усмехнулся.

Пожалуй, она одна еще помнила о вчерашнем. Гронский величественный и невозмутимый, в белой рубашке с темным потными полукружьями у подмышек, расположился на специально для него подставленной скамеечке и со вкусом почмокивая пил чай. Рядом, неловко поджав ноги, сидел Карцев. Глаза его были скрыты темными стеклами. Он рассеянно слушал Чуркина, который чувствовал себя тут совершенно своей тарелке. Он крутил рыжей бородой, поворачиваясь то Карцеву, то к Сергею, и толковал о разнице между гравиметрической и сейсмической разведкой, и дул чашку за чашкой сияя во все стороны безмятежной улыбкой. Сергей, позорно перепутав нефтяной фонтан с грифоном, внимал ему со стыдливым почтением.

Феликс заметил на хозяйке браслет — кованый, круглый, с обрубленными, почти вплотную смыкающимися концами. Такие браслеты давно стали редкостью. Феликсу хотелось разглядеть его поближе, особенно узор, вьющийся по тусклому серебру, но он не мог попросить старуху снять браслет или хотя бы приблизить к глазам ее руку — тонкую, хрупкую по виду косточку, обтянутую кожей, коричневой от солнца, от кизячного дыма или просто от прожитых лет.

Он этого не мог сделать, потому что тогда нужно было бы перебить разговор, который завязался между нею и Жаиком — что-то такое она обронила, он ответил… Она засмеялась и ответила тоже, и он в ответ что-то сказал и засмеялся.

И так они что-то коротко бросали друг другу и смеялись уже и слушая один другого и отвечая сквозь смех, и глаза у обои, светились и блестели среди веселых морщин. Жаик раскачивался из стороны в сторону и откидывался на подушку своим жирным, вздрагивающим от смеха телом, и в голосе старой женщины, где-то в глубине его, густой и хриплой, почти баритональной глубине, как в тоннеле, рождался вдруг колокольчик, его чистая, живая трель…

Среди слов, которыми они озорно перестреливались, Феликс ухватывал немногие.

— Она говорит: прихватите на обратном пути у меня овцу, отвезите в город, — улыбаясь перевел Феликсу Бек. — У неё там кто-то живёт, в городе… А он говорит: зачем овцу везти. Давай лучше на бешбармак ее пустим. А она говорит: да она худая. А он говорит: раз худая, что ж ее в город везти? А она говорит: так она ногу сломала. А он говорит, если ногу сломала, давай ее прирежем. А она: так овца больно худая… И опять все сначала.

Старые дети, думал Феликс, теперь уже и сам еле удерживаясь от смеха. Он смотрел на них, и старуха не казалась ему такой старой, как прежде. Что-то наверняка их связывало — давнее, молодое… Наверняка связывало.