— То-то! — сказал Карцев. — Люди!.. Где они?.. (Где они?.. — отдалось, как эхо, в голове у Феликса, — где они?..)

— Я понимаю, все понимаю, — эти чабаны, например… Целый год в степи, где-нибудь на дальних отгонах, и зимой — гололеды, бураны; и на сто, на двести километров — ни живой души, а по ночам — то ли ветер воет за окном, то ли волки… Ведь это — бр-р-р!.. — Он передернул плечами. В короткой паузе послышался тонкий, хватающий за душу посвист ветра. — Слышите?.. — усмехнулся Карцев. — Что называется, легок на помине… Так вот, эти люди… Честнейшие, чистейшие, святые люди…

— Святые!.. — повторил Жаик. — Правильно, правильно — святые люди!.. — и закивал головой.

— Я мужик, — Карцев вытянул перед собой руки, вверх ладонями. — Я знаю, что это значит — выходить каждого ягненка, уберечь каждую овцу… — Руки у него были небольшие, аккуратной формы, привыкшие к ватману, карандашу… — И когда за спиной этих чистейших, святых людей заваривают грязные дела, и кто-то, пользуясь, так сказать, плодами их труда, пытается набить свой карман… Я понимаю! — сказал Карцев. — Понимаю вас, Казеке! Как тут утерпеть, выдержать?..

— Но где они были, — он впился глазами в Темирова, и голос его, до того рокотавший на низах, утончился и зазвенел, — где они были, эти люди, когда вас мешали с грязью?.. Перетрухали — все до одного?..

— Не так! — с досадой воскликнула Айгуль, бросив на стол карандаш, которым что-то до того чертила на листе бумаги. — Не так вы все понимаете!..

— Но факт остается фактом! — прервал ее Карцев. — Да, фактом! И ради них… — Он вскочил, сделал два или три шага, уткнулся в шкаф и вернулся на прежнее место. — Ради них, говорите вы… Убейте — не понимаю!

— А я все объясню, — сказал Жаик. — Хорошие люди, честные, слов нет… Но — люди, люди… — Он сокрушенно вздохнул: — Им тоже ведь кое-что достается — награды, поощрения, анау-мынау… А что и откуда — они в этом не разбираются, люди простые… И тут — Казеке, и за ним — слух: премий, наград хочет лишить…

— Ясное дело, — сказал он, барабаня пальцами по пустому подлокотнику кресла, в котором сидел Темиров. — Приносят тебе ведомость и тут же карандашик в руку вкладывают, на — распишись, вот в этом месте… — Для живописности он покрутил пальцем по ладони, словно играя в «кашку варила». — И вот здесь… Кто откажется?

— Вся задача в том, чтобы соединить государственный и личный интересы, — наставительно произнес Сергей, глядя на Темирова. — И об этом думают, у-у-умные головы думают… Простите меня, Казеке, — поумней наших… И тут всякая партизанщина… От нее иной раз больше вреда, чем пользы… — Он нервничал, это заметно было по тому, как бегал, ища поддержки, его взгляд, хотя голос звучал подчеркнуто солидно, весомо.

Государственный интерес… Премии… Как будто сам он этого не знает, думал Феликс. И не знает всего, что мы можем сказать… Потому он и не смотрит, и молчит с таким презрительным превосходством… И Айгуль… — Сидя у стола, она сложила — уголок в уголок — бумажный лист и водила ногтем по сгибу вверх-вниз, вверх-вниз. Лицо ее было наклонено так низко, что Феликс, продолжая стоять, видел только черные, блестевшие на свету волосы. Паненка Айгуль, подумал он, глядя на ее палец с темно-красным, скользящим по бумаге ноготком; ему вспомнилось раннее утро, Кургантас и то, как вслед за книксеном он поймал ее руку, прижал к губам…

Наверное, она ощутила на себе его взгляд и, приподняв голову, отвела рукой, откинула назад густую прядь. Феликс увидел ее глаза, губы, усмешку на них — горькую, разящую…

— Вы правы, Казеке!.. — Он не заметил, как все повернулись к нему, перед ним был только статистик, его сумрачное, каменно-неподвижное лицо.

— Вы правы!.. И хозяйственные проблемы, планы, премии — все это еще ничего не решает… То есть — решает, конечно, и многое решает, но главное, в чем Казеке прав, — он обращался ко всем, и ко всем даже больше, чем к Темирову, но смотрел только на него, — главное — это человек, его достоинство, главное — суметь, даже когда это тебе не выгодно — впрочем, именно, именно тогда, когда не выгодно, когда это к явной невыгоде твоей — остаться человеком! Вот в чем Казеке прав — и с чем, кстати, никто из нас не спорит!..

Он ощутил вокруг некоторую ошеломленность и вслед за нею — негромкий и как бы вынужденный шумок одобрения.

— Браво! — сказал Спиридонов, прежде молчавший. — Брависсимо!..

Феликс вонзил пальцы ему в плечо.

— С этим никто из нас и не спорит, Казеке!.. Напротив! Совершенно напротив!.. Дело в другом, Казеке: какой в этом смысл?.. — Он зажегся. Он уже не чувствовал себя лицемером, только лицемером.

— Ведь не думаете же вы, что от инспектора отдела статистики при райисполкоме (он с нарочитой, жестокой тщательностью выговорил этот длинный титул) так уж много зависит? Что от того, как будут заполнены ваши бланки (он опять-таки намеренно, даже с удивившей его самого жестокостью, вместо «ведомости» или «отчеты» употребил небрежное «бланки»), зависит, так сказать, благоденствие всего района?.. — Он заметил, что Темиров, наклонясь, о чем-то тихо спросил Жаика, и тот помедлил, потер мочку уха, прежде чем ответить…

«Благоденствие», — мелькнуло у Феликса, — есть ли оно, это слово, на казахском?.. Впрочем, пояснять, останавливаться он не стал. — И что уцелей в этом качестве вы и дальше, поголовье овец в районе будет стремительно увеличиваться, воровство исчезнет, приписки прекратятся?.. Или — что если, как удачно выразился Сергей… если вы на всем скаку смените седло, то район из-за этого будет ввергнут в катастрофу?.. Ведь не так вы наивны, чтобы так думать! Тогда — зачем? Можете вы ответить?.. Какой смысл в этой вашей борьбе, упорстве, беспрерывных жертвах?.. Ради кого? Чего?