— Госпожа Ширх… Я бы хотела пойти на похороны. Если успею сегодня, если не поздно.

— Я поговорю с директором, хотя не могу обещать, госпожа Фарриста против…

Нужно было спросить еще об одной вещи, но госпожа Ширх уже ушла, а мне пришлось идти на урок. Правда, так же, как и на первом, я ничего не слышала и не пыталась понять. В середине урока скрипнула дверь. Учитель арифметики недовольно повернулся, чтобы отругать опоздавшую, как он подумал, ученицу. Однако вошла госпожа Ширх и попросила, чтобы меня отпустили с урока. Я поняла, что начальница училища разрешила мне уйти на похороны.

Как ни странно, но я сильнее, чем горевала, злилась — на себя. Как можно было не понять еще в больнице, что мама умирает? Надо было сбежать и на следующий день, и вчера… Убирала у мамы в комнате, а ведь должна была понять, если бы не была такой глупой и равнодушной, что это конец…

Когда мы пришли на кладбище, пошел дождь. Было темно, как будто смеркалось. Госпожа Ширх что-то спросила у служителя, сидевшего в невысокой будочке при входе, и повела меня по быстро размокшим, скользким дорожкам. Я шла и смотрела под ноги, чтобы не оступиться. Вдруг госпожа Ширх остановилась. Перед нами была темная яма, сбоку от которой лежала горка выкопанной земли. Мы стояли, и ждали, и шел мелкий дождь. На дорожку вышли два могильщика, несущих гроб. Они опустили его в могилу, и отошли чуть в сторону.

— Подойди, попрощайся, — тихо сказала госпожа Ширх.

— Гроб открывать не будем, не положено, уж извините, сударыня, — сказал ей один из могильщиков.

Я подошла к яме и посмотрела вниз. Я ничего не чувствовала и не понимала, кроме того, что промокла, устала и мне больше некуда и не к кому идти. Могильщики начали забрасывать могилу землей. Прошло десять минут, и все закончилось. Мы постояли еще немного, а потом ушли.

Мы вышли за ограду кладбища. Госпожа Ширх посмотрела на часы и неожиданно сказала:

— У нас есть время до конца обеда — а на обед мы все равно опоздаем. Я попросила дежурную первого класса присмотреть и за вами — госпожа Фарриста разрешила. Давай немного посидим в кондитерской, ты замерзла, да и я бы выпила чаю. Пожалуй, возьму нам с тобой по куску пирога, ты ведь наверняка проголодалась.

Мне показалось очень странным, даже неприличным, что она предлагает сейчас сидеть в кафе, наслаждаться чаем и вкусными пирогами — когда мамы больше нет, и я думаю только о ее смерти. Сразу после похорон! Но я не успела придумать, что бы ей ответить, а она уже открыла дверь в кондитерскую — в теплый уютный зал, где витали сладкие запахи. Пирожные были выставлены рядами на витрине под стеклом, за столами, покрытыми скатертями кремового цвета, сидели немногие посетители. Госпожа Ширх выбрала стол в самом углу, около окна. На столе стояла вазочка с маленькой свежесрезанной розой. Нам принесли фарфоровый чайничек с блестящими боками, чашки и большой земляничный пирог. Чай был горячим и душистым, и можно было греть руки о чашку, а пирог пахнул нежно, сдобно и сладко. Я, почти машинально, выпила целую чашку чая, съела половину положенного в тарелку куска мягкого и очень вкусного пирога. И тут опомнилась — как я могу так, сидеть тут, в тепле и уюте, радоваться жизни, когда… Я сама не ожидала, что расплачусь. Госпожа Ширх дала мне платок и передвинула свой стул так, чтобы меня не было видно остальным.

— Поплачь немного… так лучше, — негромко говорила она.

— Мне стыдно. Мама… а я… чай с пирогом…

— Мама умерла, и ты всегда будешь ее помнить, горевать, и со временем боль станет тише и глуше… Но ты — жива, а значит — должна есть, учиться, отдыхать, помогать другим, читать, чтобы стать умнее и лучше… Твоя мама прошла свою земную дорогу, а ты — еще нет, тебе еще предстоит сделать многое, для чего ты и появилась на свет.

— Что сделать?

— Этого я не знаю, — госпожа Ширх улыбнулась — но еле видимой улыбкой, только уголком губ.

Я повторила про себя ее слова, размышляя над ними, и тут вспомнила, что об этом как раз и хотела утром поговорить.

— Скажите, может быть, мне лучше уйти из училища? Разве правильно будет, что я буду танцевать и веселиться, когда… Разве это не бессердечно?

— Нет, не бессердечно. Ты не веселишься, танцы — твоя работа. Ты не просто танцуешь, ты отрабатываешь свою учебу. С третьего класса в спектаклях будут участвовать многие, а с четвертого — пятого — почти все, а кто не сможет — будет исключен, как ты знаешь. Неужели твоя мама хотела бы, чтобы ты попала в какой-нибудь приют, в котором тебе пришлось бы обучаться скучной и грубой работе? Я думаю, она бы не хотела такого для тебя. Поэтому ты должна учиться еще лучше и старательнее, чем раньше — иначе кто о тебе позаботиться?

Да, не позаботиться никто… Я расплакалась еще сильнее. Теперь вкусный пирог и горячий чай казались такими пустяками, из-за которых не стоило стыдиться и переживать ни минуты, ведь есть вещи гораздо страшнее — бесприютность, беззащитность и одиночество… Госпожа Ширх печально вздохнула:

— Да, нелегко… Первое время — самое тяжелое… Ты все же помни — ты не одна. У тебя есть подруги, и ко мне ты можешь всегда обращаться, я постараюсь помочь тебе, если ты захочешь о чем-нибудь поговорить, спросить… Если что-то случится… Никто не заменит тебе маму — но ты не одна. Понимаю, что ты ее очень сильно любила, но нет такого человека на свете, который бы не терял любимых людей.

Тут я вспомнила об одной вещи. Наверно, госпожа Ширх решит, что я перевела разговор на другое, но на самом деле, это не совсем так.

— Я хотела спросить… Можно ли обманывать, если по каким-то причинам нельзя сказать правду? Или это все же в любых обстоятельствах плохо?

Госпожа Ширх явно думала до этого о другом, и сейчас старалась найти нужный ответ:

— Я полагаю, надо смотреть, принесет ли твой ответ пользу или вред другому человеку. Иногда правду говорить нельзя, потому что это может обидеть или раскрыть чужую тайну, так что обман — лучший выход. Но только если правда, в самом деле, принесет вред.